Я вздрагиваю. Не хочу слышать этого имени. Нет-нет-нет, мальчик, зачем напомнил мне о той ночи?

Ни Ильяс, способный проявить к врагу милосердие, ни искусный музыкант Саттар не должны были погибнуть. Усталый и изнуренный сражением норт пылал злостью. Ведь Ларре не терпит, когда кто-то ему перечит, осмеливается возражать. Нет, Таррум ждал, что я, его пленница, попытаюсь сбежать. Но поразило его, что помощь мне пришла внезапно от верных ему людей. Удивило, что даже клятвы, данные пред богами, не сумели их остановить.

«Запомни волчица, — злорадно сказал тогда он мне. — Это не я их убил. Это ты их убила!» И его голос даже сейчас отдает звоном в моих ушах…

Деревенские жители поглядывают на отряд настороженно. При виде меня жена старосты Заряна бледнеет. Это тут же подмечает Аэдан: от правой руки норта не скроется ничего. Пересвет, ее муж, приглашает путников пройти в дом.

Внутри все пылает жаром от печки. В доме вкусно пахнет едой и терпко-пряно сушеными травами. Дверь оставляют открытой, и внутрь вливается зимний студеный воздух. Кто-то из путников пытается закрыть ее на засов, но хозяйка препятствует:

— Нет, не надо, — дрожащим голосом просит она.

Знает, что волки, привыкшие к звездному небосводу над головой, не ведают стен, не желают быть заточенными. И как всегда заботится обо мне, даже сейчас, когда пришла я к ней в дом не по своей воле.

С ней так тепло и уютно, будто снова я здесь по делам своей стаи. И если б не ощущаемый запах, смогла бы легко я представить, что никаких чужаков рядом нет. А Аэдана любопытство все гложет:

— А отчего вы зимнюю стужу в свой дом пускаете, хозяева добрые?

— Так почему не пустить, — разводит руками Пересвет. — Не гоже зиму прогонять, она и, негодница, обидеться может. С ней ласково надо, по-отечески.

Тем временем Заряна накрывает на стол и привычно для меня говорит:

— Садитесь, в ногах правды нет. Поешьте сначала, а после разговоры вести будем.

Готовить же она настоящая мастерица. Даже мне, не терпящей ни костровой гари, ни запаха дыма, ее стряпня очень лакомой кажется. Другие же едят, никак не насытившись. А после горелой аиненой каши деревенские блюда особенно вкусны для языка.

Сама не ведаю, брать ли людские приборы, выдавая, что в этом доме я частая гостья. Хитрый лис Аэдан предвкушающее глядит на меня. У самого него лукаво смеются глаза. Тон норта, напротив, привычно суров:

— Не мучай ни себя, ни нас. Не заставляй смотреть, как будешь руками есть.

Я чувствую, как лицо опаляется жаром. Щеки чудятся горячее угля в печи. Хочется наперекор Тарруму отложить вилку в сторону, но тут вспоминаю, каким снежно-белым сделалось лицо Ильяса после вмешательства его господина. А норт может… может сделать то же самое с милой улыбчивой Заряной. А я, хоть и зверь, но благодарности к ней полна.

Не могу знать, кто поведал чужаку, что часто я наведывалась в этот дом, сложенный из бревен. Что Заряна не дала мне опуститься до варварства, как называла это она, — поедания ее еды руками, научив держать вилку. Что люди не раз делились со стаей пищей, когда в особенно голодное время им приходила провизия с материка. Хотя все же не все с Живой полосы были этим довольны, староста настоял, что помощь нужна и зверям, какими б дикими они не были.

Но в Айсбенг закрался предатель. Что же, какой бы долгой не была наша вражда, перед лицами чужаков с Эллойи нам стоило бы объединиться. Выходит, только красноглазым волкам иное кажется. Они задумали нечто, что и самих их может погубить. Тут уж каждый за себя.

После сытного обеда Заряна потчевает господ воздушными пирогами с мясом. Позже затевается разговор.

— Спасибо вам, хозяева, за хлеб и соль, — благодарит норт.