Казалось, что Принс Парди действительно хочет услышать его историю, и Кертис подумал, что это неплохая возможность выговориться, поэтому он принял решение и начал:

— Я думал, что меня пригласили на…

— Ну ладно, двадцать центов! — воскликнул Принс и бросил два десятицентовика в центр стола с раздраженным рычанием. — Что ж, Кертис, — добавил он, когда Филипп принялся изучать свои карты, — сегодня вечером ты выглядишь очень хорошо, куда бы ты ни шел. Мне кажется, это отличный наряд для молодого человека: он прекрасно подходит для прогулки субботним вечером. Филипп, тебе эти карты, что, паприкой посыпать? Ты на них так пялишься, как будто собрался их сожрать.

— Сам иди, собачьих консервов пожуй! — высокомерно ответил Филипп, но его голос все равно прозвучал немного нервно. Почти сразу он хлопнул своими картами об стол, пасуя.

Кертис откинулся на спинку кресла и сделал глоток. Игра продолжилась.

— Эй, Принс, — окликнул Турк, вынув сигарету изо рта и ткнув ею в пепельницу, стоявшую у его локтя. — Какого ты цвета?

— Какого цвета? Что за идиотский вопрос?

— Ну, ты же знаешь Дайну Фонтейн, которая работала служанкой в округе Гарден? Она как-то рассказала Есмин Йенси одну забавную историю. Пару дней назад к ней подошел мальчишка из семьи, которой она прислуживала, и, пока она убирала постели, он спросил, сделана ли она из шоколада.

— Не рассказывай сказки.

— Но так и было! О, хозяйка дома очень расстроилась и испугалась. Она сказала, что очень надеется, что Дайна не обиделась, но Дайна только рассмеялась. Она не возражала против такой аналогии. Но, знаешь… я с тех пор задумался о цвете. О том, что белые парни зовут нас цветными. Джеральд и я говорили об этом весь вечер. Вот посмотри в то зеркало на стене и скажи, какого ты, по-твоему, цвета?

— Хм, — задумался Принс и уставился в большое зеркало в позолоченной раме. — Сумеречный, наверно. Хотя есть ощущение, что в моем оттенке кожи есть немного красного.

— Да ты, скорее, пыльный и ржавый! — усмехнулся Филипп, и все рассмеялись. Кертис же слушал все это молча, но разум его все еще пребывал на вечеринке, пытаясь рассмотреть то, что там произошло, со всех возможных углов.

— Об этом я и говорю, — протянул Турк.

— Так я все-таки не понял, о чем ты конкретно толкуешь, — вмешался Реджис. — Потому что пока ты несешь какую-то несусветную чушь.

— Тогда посмотри на меня, — Турк чуть подался вперед на своем кресле, и пружины в его сидении чуть скрипнули. — У меня в коже есть желтый оттенок. Реджис, ты совершенно бурый, но у тебя есть оттенок оливкового масла. Филипп, в тебе немного серого и чуть желтоватого, как и у меня. Сэм, ты…

— Мне кажется, что я тюленьево-коричневого цвета, — перебил его Сэм.

— О’кей, соглашусь с этим. Джеральд ближе к бронзе, как хороший воскресный костюм, а Кертис цвета крепкого заваренного кофе в чашке. Мы не одинакового цвета, бывают очень ощутимые различия, — Турк прервался, чтобы покурить сигару и выпустить в потолок облако дыма. — Никто из нас не черный по-настоящему, вот, о чем я говорю. Хотя мы знаем таких парней, как Уэстон Уэйвер: он такой черный, что в нем можно разглядеть немного синевы — особенно на дневном свете. То же и со Стоувпайпом — это самый чернильный парень из всех, кого я когда-либо видел. И вот я подумал… и, кажется, теперь я понимаю, почему нас называют цветными: в нас действительно очень много оттенков. Все тона коричневого, которые только можно вообразить: от кофе с мороженным до соболиного, от светлого до темного… вся эта чернота с вкраплениями оливкового, желтого, красного, серого… А ведь есть еще глянцевые оттенки, матовые оттенки, и так можно продолжать, и продолжать. Это же бесконечно!

— Прям как твой язык, — сказал Реджис с доброй усмешкой. — Так к чему ты клонишь?

Турк откинулся на спинку своего кресла и лениво покурил сигару, напустив на себя таинственный вид. А затем он окинул присутствующих лукавой улыбкой и сказал:

— Опишите мне белую кожу.