— Правильно, мой милый, так ему, этому крысенышу, будет знать свое место, дурачок.

Толстяк затрясся от смеха и высыпал мастеру на прилавок стопки монет, перевязанные шерстяными нитками, так, как это обычно делают все деревенские жители. Их как раз было восемь стопок по пятьдесят грифов в каждом. Небольшие монеты размером чуть меньше ногтя большого пальца руки, каждая связка была собрана так, чтобы была примерно одна четверть меры веса. Вот и получилось, что за все землевладелец вывалил ровно две меры золотых грифов.

— Ой, какой же я тупица! — запричитал я. — Ведь утром еще было пять сотен в кошельке, нет ведь, поперся в этот чертов игорный дом!

— Да я бы и за пять сотен тебе не уступил! — возмутился землевладелец, оголяя кривые зубы в ехидном оскале. — Таких, как ты, надо заставлять работать, а не давать дурням прожигать отцовское состояние. Ручки-то у тебя вон беленькие да ухоженные, отродясь труда не знали. Иди в свой игорный дом, там дешевые женщины и брага кислая за медный гриф. Твоих медяшек должно хватить на какую-нибудь грязную потаскушку!

Я человек, с виду безоружный, кроме ножа за голенищем ничего больше не имею, и потому всегда отступаю, когда вижу, что расклад не в мою пользу. Вот и сейчас я был унижен в своей роли, оплеван и осмеян. Так и нужно. Это главное, чего я добивался всей этой игрой. Нельзя ни огрызаться, ни хамить. Нужно сделать вид, что затаил злобу, прищурить взгляд и сбежать, прикрыв стыдливо лицо под общий хохот, Что ж, так и поступлю. Моя роль сыграна, а торчать больше положенного на виду — глупость, коль прогоняют.

Уже к полуночи, после того как приобрел все подарки для Майры, припрятал подальше в сумке, поев на оставшуюся пару червонцев, я проскользнул в лавку Корвеля со стороны двора.

— Эй! — позвал я худощавого блондина. — Что ты опять в свои книжки уставился?! Мимо столько кошельков проходит да ротозеев! С восточной стороны рынка два каравана полные пришли!

— Брамир! Пес смердящий! Мне твои выкрутасы уже поперек горла стоят. Дождусь, скоро совет гильдии из этого квартала попрет за твои грязные аферы. А то и покупатель воротится, проклиная на чем свет стоит.

— Так и вали все на меня.

— А грифы? — удивился Корвель.

— А что грифы, как обычно, пополам.

— Нет уж, проныра! Четверть дам, не больше, охранники на меня уже косо поглядывают, еще день, два, я от них откупаться начну за такие шалости.

— Не ценишь ты меня, зубрила, как был всегда оболтусом, так им и остался. Да если б не мои фокусы, давно бы с голоду помер. Последний сухарь с золотой тарелки доедал бы.

— И то верно. Твоя правда. Ладно, на этот раз дам половину, но только учти, придумай что-нибудь еще, а то старый номер уже всем оскомину набил. Долго я из себя буду мага корчить, а ну как кто грамоту академии спросит.

— Ты хоть и читаешь книжки умные, а все одно дурак дураком, я-то тебе на кой! Ты мне только скажи, что, мол, грамота нужна, так я ее враз организую, с печатями, с подписями, все как положено.

— Еще чего, вот только ворованных вещей я в руках не держал, грех-то какой!

— Гони монету, чистюля. Плохо станет, ты у меня на продажу еще и золотишко брать будешь.

— Только в переплавку, — ляпнул Корвель, опустив взгляд. — И то лишь потому, что знаю тебя, ты кровавого золота мне никогда не подсунешь.

— Я кровавого и сам в руки не возьму, пока не доводилось. Ну а то, что причитается, будь добр, отсчитай, да не ошибись.

Четыре столбика монет, по пятьдесят в каждой связке, заметно утяжелили мой кошелек. Бродить по ночному городу с такой суммой небезопасно. Хоть я сам вор, но себя обчистить повода не дам никому. Следовало припрятать добычу, да в такой схрон, что понадежней, а это значит, что придется идти за городскую стену до развалин у холмов. Ничего, за десятка два песочных мер обернусь, есть ради чего. Размашистым шагом двигаясь вдоль опустевшей улицы, я поднялся на холм к южным городским воротам, выбрасывая по дороге оловянные пуговицы, купленные у портного, те самые, что так успешно создавали недавно видимость моего полного кошелька.