При звуке грубого голоса, в котором звучат нотки стали, резко оборачиваюсь. Встретившись с чёрными глазами, сглатываю и делаю шаг назад.
— Давид… — шепчу непослушными губами.
Ониксовые глаза смотрят слегка сощурившись, почти прожигая во мне дыру размером с кратер. Садулаев скользит взглядом по дорогому костюму, будто проверяя мои расшатавшиеся нервы на прочность.
— Да, Давид. Твой жених, которого ты бросила почти перед самым алтарём, — цедит он сквозь зубы.
От его пропитанного льдом тона меня в прямом смысле бросает в крупную дрожь. Чтобы хоть как-то успокоиться, обхватываю себя руками за плечи.
Давид делает медленный глоток из стакана и кривит в издёвке уголок губ.
— Как мне поступить с тобой? — задумчиво тянет бывший жених. — Предупредить, что ли, этого старого осла, что он вот-вот попадет в хитро расставленную ловушку мошенницы? Или промолчать? Только вот мне какая от этого выгода, а, Мирьям?
— О чем ты? Я тебя не понимаю, — шепчу очень тихо, чтобы никто не услышал наш странный в своей дикости разговор. Почему он называет меня мошенницей?!
— Все так же выглядишь, словно ангел: милые пухлые губки, большие глаза, кукольное личико… — Давид отводит взгляд в сторону, будто ему невыносимо на меня смотреть. Смотрит на долговязую блондинку… свою невесту. Ониксовые глаза возвращаются ко мне, и Давид поджимает губы, прежде чем проговорить:
— Ты — бессовестная дрянь, — холодно ставит на мне клеймо. — Опозорила меня перед всеми родственниками, сбежала на кануне свадьбы, — Давид поправляет стильный галстук, словно тот стал грубой бечёвкой, которая душит его. — Но, неееет, Мирьям, тебе этого показалось мало, и ты обокрала меня на несколько десятков миллионов.
Боже! Что он несёт?! Какие миллионы?!
— Ну, так как будем решать этот вопрос, милая? Договоримся по-хорошему или…? — Садулаев пристально смотрит на меня поверх стакана, слегка сузив глаза, словно затаившийся перед прыжком хищник. Взгляд не читаем. Мужские губы сурово поджаты, на смуглой коже скул темнеет щетина. Она придает Давиду еще больше брутальности, если это, конечно, возможно.
Мне кажется, он видит меня насквозь, и моя рука инстинктивно тянется к животу. За складками плотного материала юбки я прячу свой секрет — совсем не большой для моего срока округлившийся животик… Уже почти полгода я ношу под сердцем малыша. Его малыша.
Глава 2
Мирьям
Шокировано смотрю в суровое непроницаемое лицо Давида. Он словно неприступная скала. Всегда острая на язык, мгновенно теряю способность к речи. Под его тяжелым прямым взглядом из-под густых, черных, как смол, бровей я в полной мере прочувствовала почему Садулаева называют акулой в отельном бизнесе. Бешеная аура так и грозит раздавить. Хищник! Вздрагиваю. Никогда не думала, что я почувствую это на собственной «шкуре».
На мгновение становится так больно, что перехватывает дыхание. Только вот я ни в чем не виновата! Точнее, виновата, но не в том, в чем меня так голословно обвиняет Садулаев Давид Мансурович. На кончике языка отчетливо чувствуется терпкая горечь, похожая на прогорклый липовый мед. Нет, я боюсь Садулаева Давида не из-за его положения, даже не из-за того, что у нас не сложилось. Ужас рождается от того, что в нем сосредоточено так много ненависти, которая направленна остроконечной пропитанной ядом стрелой именно в мою сторону. В памяти еще живо то, что было между нами раньше, до того переломного момента, когда моя судьба безжалостно разделилась на «до» и «после»; когда мне пришлось позорно сбежать. Из города, из жизни Давида… Мне пришлось предать не только любимого мужчину, но и себя.
— Ты так меня ненавидишь? — эти слова даются очень тяжело, но что-то как будто толкает задать этот вопрос.
Садулаев сильнее сжимает челюсти — так, что на высоких широких скулах начинают ходить желваки, но он все же отвечает:
— Нет, себя ненавижу, — шокирует ответом бывший жених.