Том уставился в свою кружку. Он что-то пробормотал, но осекся на полуслове. Потом отпил пива.
– Что ты сказал? – спросила Ребекка.
– Да мне вроде как незачем к нему ходить.
– В смысле, ты не сумасшедший, как я?
– Ты тоже не сумасшедшая. Не настоящая сумасшедшая, – сказал он. – В смысле, сейчас это модно: ходить по всяким психотерапевтам и рассказывать о своих снах. Особенно, если психотерапевт – сам Бретуэйт.
– Он считает, что сны – это полная ерунда, – сказала я. Мне почему-то хотелось защитить Бретуэйта.
– Да? – оживился Том. Он явно хотел получить больше сведений. – А что для него не ерунда?
– Я не знаю. Но он действительно уникальный. Я таких еще не встречала. – Меня раздражало, что наш разговор отклонился куда-то в сторону, разрушив непринужденную дружескую атмосферу, установившуюся между нами. Я отпила еще джина. – Кажется, он тебя интересует даже больше, чем я.
– Вовсе нет, – возразил он. – Что может быть интереснее тебя, Ребекка?
Я закурила и выдохнула дым прямо ему в лицо.
Том еще раз сходил за напитками. Он, видимо, рассудил, что безопаснее всего говорить о вещах, которые он фотографирует для рекламы. В частности, о пылесосах, наборах столовых приборов и котлах центрального отопления. С котлами было непросто, признался он. Сложно заснять котел так, чтобы он выглядел интересно. К тому времени мне уже было трудно сосредоточиться. И трудно все время держать в голове, что мне положено быть Ребеккой. Быть Ребеккой оказалось гораздо сложнее, чем быть собой. Приходилось прилагать немало усилий. Но если бы все зависело лишь от меня, меня бы и вовсе здесь не было. Именно так поступают нормальные люди: сидят вечером в пабе, пьют пиво и джин, разговаривают друг с другом. Слушают, что говорит собеседник, делают вид, будто им интересно. Ждут своей очереди заговорить. Мне было трудно понять, в чем тут смысл. Я ни капельки не сомневалась, что тем же валлийцам совершенно неинтересно вести беседы. Они пришли сюда исключительно для того, чтобы выпить пива, но даже они ощущали необходимость поддерживать некое подобие разговора. Оживленный разговор за соседним столом был не более чем поединком двух молодых людей, пытавшихся завоевать расположение девушки, сидящей между ними, как приз в лотерее на церковном празднике. Мужчина за столиком у двери по-прежнему читал газету. Все это время он молча сидел в одиночестве с одним и тем же бокалом пива. Я ему позавидовала.
Я уже совершенно не понимала, что говорит Том. Его губы двигались, но слова тонули в общем гуле голосов. Я решила, что мне надо в уборную, и поднялась. Том указал на дверь в дальнем конце зала. Я направилась туда на нетвердых ногах. Ощущение было такое, будто меня долго били по голове. По телу разлилось какое-то странное онемение. Меня заметно пошатывало. Я не раз видела на улице пьяных, которых болтало из стороны в сторону, но я всегда думала, что на самом деле они не пьяны, а по каким-то своим непонятным причинам просто изображают пьяных. Я была не права. Потому что теперь меня тоже качало из стороны в сторону. Я с ужасом осознала, что напилась в дым.
Кое-как я сумела открыть дверь в женский туалет. Там была одна-единственная кабинка и маленькая раковина. Мне вдруг показалось, что я теряю сознание. Я оперлась о стену, чтобы не упасть. Потом меня замутило и вырвало прямо на блузку. Не то чтобы сильно. Немножко желтой слизи и кусочки булочки, которую я заставила себя съесть в кафе у миссис Глинн. Я схватилась за раковину. На крючке рядом с ней висело крошечное полотенце. Тихо радуясь про себя, что я еще что-то соображаю, я намочила его под краном и принялась оттирать блузку. Кусочки булочки стерлись сразу, но слизь только размазалась по ткани. Блузка, за которую я отдала один фунт и пятнадцать шиллингов, была безнадежно испорчена. Меня опять замутило, и рвота хлынула в рот. Ее было немного, и я все проглотила, но от этого меня затошнило еще сильнее. Когда в уборную вошла разбитная девица в полосатой рубашке, я стояла, склонившись над раковиной, изо рта у меня текла струйка вязкой слюны. Ее деловитость оказалась достойной восхищения. Она сообщила, что я долго не возвращалась, и мой парень попросил ее сходить и проверить, все ли у меня хорошо. Даже в таком жалком состоянии я ощутила прилив восторга. Она назвала Тома моим парнем! Девушка помогла мне распрямиться, вытерла мне рот и сказала, что я изрядно изгваздалась. Я печально кивнула и тихо расплакалась. Она сказала, что плакать не надо. Такое случается даже с лучшими из людей. Я стояла, как растерянный ребенок. Она расстегнула мою блузку и заставила меня ее снять. Вывернула наизнанку и велела надеть обратно. Застегивать пуговицы изнутри было не очень удобно, но вдвоем мы управились довольно быстро.
– Никто ничего не заметит, – сказала она. – Мужчины не замечают таких вещей.
Она поправила мне прическу и сказала, что ничего страшного не случилось. Мне стало неловко за свои прошлые недобрые мысли об этой девушке. Она взяла меня за руку и проводила до самого столика. Том спросил, все ли в порядке. Я сказала, что да, но уже поздно, и мне надо домой. Он залпом допил свое пиво, взял меня под руку и повел к выходу. Мы попрощались, он усадил меня в такси, а потом бросился следом за отъезжавшей машиной и постучал в окно. Таксист притормозил. Хоть и не без труда, но я все же сумела опустить стекло. Том забыл спросить мой телефон. Я послушно дала ему номер. Ох уж эта Ребекка, подумала я. Та еще штучка.
Бретуэйт II: Оксфорд
Именно на втором сроке в Оксфорде личность «Коллинза Бретуэйта» сложилась уже окончательно. Двадцативосьмилетний Бретуэйт был старше и опытнее большинства своих сокурсников. Он пожил во Франции, повидал жизнь и, самое главное, имел опыт работы в психиатрической клинике. Он уже не испытывал потребности вписаться в среду своих сверстников, получивших элитарное частное образование. Наоборот, он хотел выделяться и начал нарочно подчеркивать свой просторечный северный говор и грубоватые манеры. Как раз в это время у него сформировалась весьма любопытная манера речи, которую многие отмечали впоследствии. Выступая на семинарах и зачитывая вслух тексты, он делал акценты на вспомогательных, неважных словах вроде предлогов или союзов и держал долгие паузы. «Его предложения, – говорил один из его бывших преподавателей, – продвигались, шатаясь, от точки к точке, как пьяный по длинному коридору». Эффект получался «одновременно комичным и гипнотическим». Разумеется, это было чистейшей воды лицедейство: изменив привычную манеру речи, Бретуэйт нашел легкий способ завораживать своих слушателей. Психология наряду с английской литературой в то время считалась «легким» гуманитарным предметом, и девушек на факультете было значительно больше, чем юношей. Бретуэйт умел соблазнять и вовсю этим пользовался. Строгие послевоенные нравы неуклонно ослабевали, и студентки Оксфорда потихонечку начали отстраняться от родительских представлений о сексе и классовом разделении.
Бретуэйт с самого начала оказался в центре внимания. Ему даже не нужно было стараться, чтобы обольщать девушек. Будучи северянином и представителем рабочего класса, он мог позволить себе пренебречь традиционными ритуалами ухаживания. Девушки сами вешались ему на шею, привлеченные его грубой харизмой, бывшей для них в новинку. Одной из тех, кто попал под его сомнительное обаяние, была Сара Чизем, позже ставшая известным продюсером на радио «Би-би-си». «К женщинам он относился пренебрежительно и равнодушно, – вспоминала она. – Но, как ни странно, это лишь добавляло ему привлекательности в их глазах» [12]. Однажды, под конец одной особенно бурной студенческой вечеринки, проходившей на съемной квартире кого-то из сокурсников, Бретуэйт предложил Саре завалиться с ним в койку. «Он сказал по-другому, – пояснила она. – Употребил очень грубое слово. Я впервые услышала, чтобы кто-то произносил такие слова вслух. Но я, конечно же, пошла с ним. Тогда это казалось предельной свободой. Он бросал тебе вызов, мол, давай, докажи, что ты выше всей этой глупой романтической сентиментальщины, выдуманной средним классом, которую родители вбили в твою хорошенькую головку. После он сразу же давал понять, что ты ему безразлична, но ты все равно возвращалась к нему вновь и вновь, потому что наверняка знала, что за тобой стоит очередь из распаленных девиц, готовых прыгнуть к нему в постель». Она также призналась, что он знал, как доставить женщине удовольствие в постели. С ним она никогда не испытывала той досадной застенчивой неловкости, которой неизменно сопровождались интимные встречи с молодыми людьми «из приличного общества».
Сара Чизем встречалась с Бретуэйтом чуть больше года, хотя они никогда не считали себя парой. Позже она поняла, что их отношения балансировали на грани насильственного принуждения, но, пока все не закончилось, она была полностью им очарована. «Всем – и женщинам, и мужчинам – хотелось держаться к нему поближе».
Раз в две недели, по воскресеньям, Бретуэйт устраивал у себя в комнате студенческие собрания. Клуб Вагстаффа получил свое название в честь персонажа Граучо Маркса в фильме «Лошадиные перья». Назначенный президентом колледжа Хаксли, Вaгстафф поет песенку «Что бы там ни было, я сразу против» и откровенно высмеивает убеленных сединами профессоров. Каждая встреча Клуба завершалась торжественным исполнением этой песни при участии Бретуэйта и всех остальных, кто еще был в сознании. Название песни полностью соответствовало бретуэйтовскому интеллектуальному настрою, который по своей сути был категорически деструктивным и оппозиционным. Какие бы доводы ни выдвигали его оппоненты, Бретуэйт занимал либо противоположную, либо еще более экстремальную позицию. Его точка зрения могла радикально перемениться уже на следующей встрече Клуба, но он никогда не стеснялся сам себе противоречить. Поэтому никто не знал, во что он верит на самом деле. Но если по правде, то он не верил вообще ни во что. Единственное, во что стоит верить, утверждал он, – это наш непосредственный опыт, переживаемый здесь и сейчас, то есть в тех категориях, которые по природе своей мимолетны и непостоянны. Из чего следует, что само существование надо признать бессмысленным и эфемерным. Все остальное – самообман.