И ничего не происходило. Я по-прежнему сидела на полу крошечной камеры, несколько раз в день поднимаясь, чтобы размять онемевшее тело. Еду я оставляла нетронутой, теплую воду с неприятным запахом выпивала. Я уже перестала считать, сколько раз квадратик неба под потолком становился голубым.

Иногда меня вызывали на допрос, о чем-то спрашивали, но мне было все равно, и я безразлично молчала. Как-то я услышала, что скоро суд и хорошо бы узнать мое настоящее имя. Я расхохоталась, ведь я называла им свое имя, а они ничего не поняли. Мой смех несказанно их удивил, наверное, они приняли меня за сумасшедшую.

В один из дней, когда меня опять привели на допрос, я увидела незнакомого человека, одетого, несмотря на жару, в черный костюм. Он оглядел меня с интересом и жалостью.

— Я забираю ее, — бросил он офицеру.

По тому, как полицейский подобострастно поклонился и бросился выполнять приказание, я поняла, что посетитель — важная птица. Но зачем я ему нужна?

Но меня это не слишком испугало: когда все идет так, как идет, никакие перемены не страшны.

Меня везли куда-то из города в закрытой машине, по тому, как изменилась дорога, я поняла, что мы движемся по пустыне. Сквозь все щели просачивался песок, забивался в глаза, ноздри, хрустел на зубах. Было очень жарко и душно.

Наконец мы остановились.

Человек в военной форме открыл дверь и жестом велел мне выходить. Я ступила на плотный утрамбованный песок и огляделась. Меня окружала величественная, неприветливая, равнодушная пустыня. Пески простирались до горизонта, а монотонное однообразие барханов оказывало гипнотическое воздействие. Здесь не надо было сажать пленников под замок, охранять их. Сбежать отсюда некуда, все равно что из лодки, качающейся без паруса и весел посреди океана. Я люблю пустыню. Я много раз бывала там, всегда изумляясь сдержанному многоцветию известняков, причудливым каменным изломам, пескам, меняющим свой цвет от белого до красного через все оттенки кремового, бежевого, коричневого и терракотового. И всегда любовалась низким ночным небом с необыкновенно яркими и близкими звездами, свет которых превращал дюны в складки черно-фиолетового бархата. Я помнила, как замечательно сидеть у костра прохладной ночью, закутавшись в шерстяное покрывало, пропитанное запахом животных и полуденного солнца, и слушать песни, перемежающиеся хриплыми гортанными выкриками бедуинов.

Но здесь было все по-другому. Сильные порывы ветра рвали на мне одежду, все вокруг дышало враждебностью. Я находилась в центре военного лагеря. Утрамбованную площадку окружали большие брезентовые палатки защитного цвета. Ходили люди в военной форме с автоматами.

— Идите за мной, — бросил мне провожатый, и я покорно поплелась в одну из палаток. Там находилась женщина, одетая в выгоревшую камуфляжную форму. В отличие от нашей в этой преобладали бежевые и коричневые пятна, как краски пустыни. Определить ее возраст и национальность было невозможно. Ее дочерна загорелое лицо покрывали морщины, волосы прятались под кепкой. В мужеподобной фигуре чувствовалась сила. Ей можно было дать одновременно и тридцать, и пятьдесят. Истина, наверное, находилась посредине.

— Займись ею, — сказал мужчина, — видишь, в каком она состоянии. Пусть вымоется, дай ей одежду.

Он откинул полог и вышел. Я осталась молча стоять, не проявляя ни к чему особенного интереса.

Женщина обошла вокруг меня, приподняла мою голову за подбородок, брезгливо, двумя пальцами прикасаясь к моей коже, затем коротко бросила:

— Пойдем.

Импровизированный душ представлял собой тесную кабинку с баком воды, которую в течение дня нагревало солнце. Воду здесь экономили. Женщина выдала мне кусок мыла и застиранное полотенце.

— Мойся, — так же коротко приказала она.

Я вошла в кабинку и впервые за последние недели принялась стаскивать с себя одежду. Я старалась на нее не смотреть и так знала, что она грязная и заскорузла от пота. Женщина собрала мои лохмотья в пластиковый мешок и положила передо мной брюки и рубашку цвета хаки и тяжелые солдатские ботинки.

Вода из крана текла тоненькой горячей струйкой. Я с наслаждением подставила под нее лицо и намылилась. Только сейчас я поняла, что болезненно худа: я ощупала торчащие повсюду кости, выступающие ребра, от чего моя грудная клетка стала напоминать стиральную доску, оглядела тощие руки с синими венами, видневшимися прямо под кожей. Да, о прекрасной фигуре с тонкой талией, высокой грудью и полными бедрами, что так нравилась Абдул Азизу, придется забыть. Пока забыть, утешила я себя.

С меня текла черная от грязи вода, и я намыливалась и намыливалась, терла тело жесткой мочалкой, словно пыталась содрать с себя налет последнего времени, ужасной тюрьмы, предательства, отчаяния. Я не знала, куда и зачем меня привезли, но по крайней мере меня не собираются убивать, дали мне вымыться, а может, еще и накормят. Впервые за последнее время я почувствовала страшный голод.