…Изменяем мы себе, а не другим, но если другой в этот час – то мы все-таки изменяем другому. Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ…»

«Забыла сказать, что у меня к Вам целая стая стихов…» В письме она пишет: «Но в глубокие часы души… все мои опыты, все мои старые змеиные кожи – падают…» И в стихах:

И как часто в письмах, а их много, подобных писем, она как бы проигрывает то, что потом станет стихом, и рифма отсечет все лишнее!

Письма необходимы ей, как и тетради с черновиками, набросками и вариантами, как дневники; письма – это одно из составных звеньев творческого процесса. Она не боится гласности, а ведь письмо – это гласность – не завтрашняя, как дневники, тетради, письмо – гласность сегодняшнего дня. А пишет она людям, которых не знает вовсе и даже не видела их, и пишет, не только открывая им свою душу, она отверзает душу, вынося на обозрение все самое потаенное! Она доверчива и безмерна в этом, как и во всем. И ей необходима эта полная открытость, этот монолог-письмо, ибо это способ познания себя самой, своей души, а познавая себя, свою душу, она познает и нас, и наши души!..

И мне представляется – она порой, заглядывая в тупики и мрачные извивы человеческой души, оказывается, быть может, больше Достоевским, чем сам Достоевский, которого она так не любила…

Марина Ивановна не раз писала Бахраху, что ей «мерещится большая вещь, влекусь к ней уже давно», – но, видно, для большой вещи нужно наитие стихий, а не увлечение в письмах, «заустно и заглазно». И вот 20 сентября письмо к Бахраху:

«Мой дорогой друг, соберите все свое мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено.

Теперь самое тяжелое сделано, слушайте дальше.

Я люблю другого – проще, грубее и правдивее не скажешь.

Перестала я Вас любить? Нет. Вы не изменились и не изменилась – я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами. О, на этом помедлите! Есть, кроме страстей, еще и просторы. В просторах сейчас наша встреча с Вами.

О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой…

Как это случилось? О, друг, как это случилось?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу: “Связь?” Не знаю. Я и ветром в ветвях связана. От руки – до губ – и где же предел? И есть ли предел?! Земные дороги коротки. Что из этого выйдет – не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.

Это письмо есть акт моей воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали…

Теперь главное: если Вы без меня не можете – берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся… “влеченья – род недуга”. Недуг прошел, болезнь прошла, – ну, будем правдивы: женская смута прошла, но…

Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь…»

И 22 сентября – Константину Родзевичу:

«…Арлекин! – так я Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть – Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня – хаос, – а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку право выбора: или все – или ничего, но в этом все – как в первозданном хаосе – столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, терял себя, и в итоге меня…

Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я до Вас любила: деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умела с живым! Отсюда сознание: не – женщина – дух! Не жить – умереть. Вокзал…»

И снова письма, письма Бахраху, Родзевичу, другим. Она открыта в своих чувствах и не умеет их таить. И письма часто пишутся с черновиками, которые остаются в тетради. «Тетрадь – гласность, если не нынешняя, так грядущая», – говорила Марина Ивановна. А к своим письмам у нее особое отношение: когда остывает увлечение, для нее письмо – только литература! И она даже делала подборки писем и собиралась их опубликовать…

Если почти все романы Марины Ивановны начинались со стихов, ею увлекались как поэтом и преклонялись перед ее талантом, то на сей раз все произошло иначе. Родзевич не понимал ее стихов: «Я – не его поэт!» Судя по воспоминаниям современников, особым интеллектом он не обладал, но был решительным и смелым человеком и не раз смотрел смерти в глаза.