— Пошли.
Грести в заливе — не то что по гладкой Крестовке: волна. Трудно грести.
У Широкова лицо неподвижно. Он не видит ни моря, ни берегов, он не думает, только пишут эллипсы вальки весел. Тело соскучилось по работе.
А Паше Францеву грести не только плохо, но даже и больно. Он страдает, потому что утомил свои мышцы, потому что не его воля в лодке и нельзя дать себе послабление. По лицу видать, как больно Паше грести.
— Повернем? — через плечо спрашивает Широков.
— Что, сдох? До Лахты хотели.
Гребут далыше.
Ветер будто заходит с тылу, чтобы отрезать лодку от островов. По воде еще нельзя судить о новой силе ветра, вода будто даже притихла, рябь прилегла. Тучу разворошило ветром, погнало, как большую стаю скворцов, над морем.
— Фальшборт рваный. По волне нельзя! — Это Широков кричит.
— Табань загребным! — командует Паша,
Он разворачивает лодку. Широков табанит.
Море расходится понемногу. Вот первый гребешок на волне забелелся. Быстро погас. Второй дольше белеется.
Лодка теперь идет к островам. Ветер бьет поперек хода лодки, сносит ее к лахтинским камышам.
Гребешок ткнулся в борт, перепрыгнул, плеснул в дыру на обшивке.
Еще плеснул. Еще...
— Держи баланс! — приказывает Широков.
Паша стиснул вальки, уперся в море веслами, как руками.
Широков тянется заткнуть дыру своей вязаной шапкой. Заткнул. Крикнул:
— Жми, как можешь!
...Ни на одной гонке не давал Широков такого темпа, как сейчас.