Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.
— Сейчас… — повторил монах.
Кардинал терпеливо ждал.
— Я думаю, что понял, — сказал, наконец, Гильермо. — Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно — армия.
На этом запись закончилась.
Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.
— Конечно, viva vox alit plenius — живое слово лучше воспитывает, интереснее было бы услышать все это вживую, — сказал библиотекарь, сомкнув тонкие артритные пальцы. — Но я понял тебя, да. Склонен согласиться. Этот человек соответствует твоему описанию. Он неглуп, честен, преисполнен чистой, искренней веры. И… бесконечно наивен. Сколько ему лет?
— Пятьдесят один год.
— Да… это уже неизлечимо. Иногда я думаю, где пролегает грань между наивностью и глупостью?.. Думаю и прихожу к выводу, что они как две стороны одной монеты, суть разные грани единого. Однако здесь определенно не такой случай.
Голос старенького кардинала стал еще менее приятным и каким-то холодным, пронзительным, как итальянский стилет. Уголино закашлялся, шмыгнул носом. И спросил:
— Чего ты хочешь от меня?
— Мне нужна твоя поддержка, — прямо и без обидняков рубанул наотмашь Морхауз. Александр долго думал, как наилучшим образом высказать свое пожелание, и пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах следует быть предельно откровенным. У него просто не было времени плести сложные обходные маневры. Старый лис либо поможет, либо нет, и решено это будет сейчас.
— Будем откровенны и честны, — предложил ди Конти, и Морхауз с трудом сохранил постное выражение лица. Уголино, который предлагал честность — это было… Александр даже затруднился с поиском подходящего сравнения.
— Мне импонирует ваша позиция продуманной реформации. «Авиньонцы» жадные глупцы, к тому же французы. А радикалы — жадные сумасброды, и я затрудняюсь предположить, кто опаснее для Рима. Я даже готов мириться с полу-немцем полу-англичанином вроде тебя. Но… сдается мне, ты опоздал, и ваша партия проиграна.
— Еще нет.
— Почти да. Ты слишком увлекаешься большой стратегией и временами пропускаешь незаметные уколы. Французы в последний момент переманили нескольких твоих сторонников — и вот уже все зашаталось. А тебе приходится упрашивать меня помочь.
— Я не упрашиваю, — сказал Морхауз, и в голосе его лязгнул морозный металл. Кардинал был готов на многое для привлечения старого хитреца, однако это «многое» тоже имело пределы. — Я предлагаю. Ты волен согласиться или отказаться.
— Гордыня, брат Александр, — поморщился старик. — Гордыня повелевает тобой, а она скверный советчик.
Он поднял сухую ладонь, предупреждая готовые сорваться с уст Морхауза слова.
— В иных обстоятельствах я бы даже не стал тебя слушать. Но… твой план мне нравится. С этим Гильермо… хорошо придумано. Он вполне годится. Поэтому я скажу тебе так.