Какие события случаются на посту? Два часа ходьбы с произвольной скоростью — в зависимости от погоды: от черепашьего расслабленного шага, когда солнце жарит, как сумасшедшее, и ноги горят и преют в раскаленных сапогах, а пилотка кажется тяжелей зимней шапки, до зимней «плясовой», когда остается стоять каких-то двадцать тридцать минут, а ночной мороз умудрился все-таки продраться сквозь доспехи зимней амуниции: шерстяные носки, портянки, валенки, толстое нательное белье, хэбушку, ватный костюм, бушлат, шинель, тулуп, маску и шапку, и двойные рукавицы. Но такие страсти-мордасти терпеть приходится не часто. И в основном на посту ты предоставлен себе — своим мыслям, своей памяти, своему настроению. Разумеется, в границах, определенных уставными обязанностями часового: …нести службу бодро, ничем не отвлекаясь, не выпуская и не передавая из рук оружие, включая лип, которым подчинен…
Страшно ли на посту? Ночью, когда темно, а ветер, дождь или вьюга рождают звуки, происхождение которых тебе непонятно, страшно. Ребята, уже уволившиеся в запас, вместившие в срок службы не одну сотню нарядов в караул, признавались: как бы хорошо ни ориентировался в ночной разноголосице, всегда, среди узнаваемых звуков, найдется какой-то стук, звяк, писк, шорох, шелест, бульк… который заставит оцепенеть, вслушаться и тихонько, на ощупь, спять предохранитель, а то и дослать патрон в патронник.
В нашем дивизионе ни одного нападения на пост или на часового не было. «Случаи» были, а нападения — нет. Однажды, впрочем, стал я свидетелем не то что нападения — целого нашествия.
Низкое, серое, осеннее небо оказалось скрыто произвольно переливающейся, колышимой по каким-то неведомым законам неисчислимой массой черных птиц. Тысячи и тысячи грачей и воронья, разбиваясь на стаи, сшибаясь и вновь распадаясь в стороны, оглушая клекотным криком, пронзительным и тоскливым, и хлопаньем крыльев, проносятся и висят в небе, кружатся над полями, над березняком, опускаются на поля и становятся неразличимы, сливаясь с чернотой земли, садятся на березы, и веселая позолота тускнеет, наливаясь зловещей чернотой, и даже колючка провисает покорно под множеством лапок — страшноватое и величественное зрелище. Невольно думаешь, а вдруг вся эта армада накинется на тебя, тут и акээмчик верный, пробивающий рельсу, будет не страшней рогатки. Грачи и вороны, словно чувствуя свою силу, разгуливают нахально в метре от сапога, грозно посверкивая бусинками глаз. Огромной накидкой, тонкой и тающей в вышине, занавешен диск закатного солнца. Проходит полчаса, и вся эта клубящаяся, необъятная, галдящая туча смещается в сторону, и страх недавний кажется смешным и детским.
Несколько раз я досылал патрон в патронник, хотя без серьезной необходимости делать это запрещено. Первый раз молодым еще, когда только-только доверили нести караульную службу, на втором посту, теплой летней ночью, светлой от мерцающих под луной полян и листьев, как оглашенный, орал я предупредительные команды, услышав возню под маскировочной сеткой пусковой установки. Высовываясь из за березы, всматриваясь, я лихорадочно соображал, почему «нарушитель» не реагирует на мои вопли, не прекращает непонятных действии, оставаясь, однако, невидимым. И тогда вот, растерявшись, досадуя на абсолютную непохожесть моих представлений о ЧП на посту, и дослал патрон. Затвор клацнул сухо и холодно — этот холод и отрезвил. Минуту спустя, на фоне чернильно-синего, мерцающего крупными звездами, неба увидел застывший размах перепончатых крыльев — летучая мышь.
Я знал, в оружейке, когда будем сдавать автоматы и патроны, начальник караула обязательно проверит мою ячейку, в которой, будто малюсенькие железные яички, капсулами вверх торчат патроны. Обнаружит насечку на капсуле и потребует объяснений. Можно, конечно, отпереться, мол, знать ничего не знаю, так и было… Но я наслушался уже рассказов старослужащих о всяких «случаях» на посту, рассказывали посмеиваясь, но не насмехаясь, без злости, как-то естественно подразумевая, что ничего стыдного в таких конфузах нет. Поэтому, сменившись, я покаянно доложил о ЧП и, как оказалось, поступил правильно, получив на подведении итогов благодарность от комбата за «специнформацию», должную приумножить боевой опыт караульной службы дивизиона.
И еще — на этот раз зимой и на первом посту, тоже светлой и лунной ночью. Я инстинктивно спружинил, намереваясь метнуться в сторону и напрочь забыв, что я — это не я, а всего лишь обмотанный тряпками язычок колокола-тулупа. Тело само нашло продолжение: резко выбросил ноги вперед, успев, однако, в падении, махнув рукой, сбросить верхнюю, с мехом внутри рукавицу и передернуть затвор (предохранитель стоял на отметке «одиночные»), чтобы выстрелить в огромное и непонятное чудище, стремительно несущееся на меня — и стоящее на месте… Видимо, вот это несоответствие подсознательно, вернее, с опережающей сознание скоростью, и «заморозило» палец на крючке — всего на миг, на крохотную частичку времени, но эта частица и позволила, как муху в кулаке, задушить страх, позволила избежать позора и неизбежного в таких случаях воспитательного момента — нескольких нарядов на кухню — поостыть, успокоиться, поразмыслить о моральном своем облике в компании жирных мисок, ложек, бачков…
По мерцающему под яркой луной снегу стремительно катилась на меня черная тень от белесого дыма, вылетающего из трубы кочегарки. Подъем оказался хлопотным: пришлось, поелозив по снегу, подтянуть поочередно ноги в валенках немыслимого размера и тяжести, распахнуть полы шинели и тулупа, и только после этих операций, побарахтавшись, с превеликим трудом подняться. И долго еще, вытаптывая снег в радиусе десяти метров, разыскивать рукавицу, спокойненько висящую на колючке, в метре от разыгравшейся «драмы».
И весной, когда ночи кромешно темны и безветренны, когда свежий и влажный воздух едва уловимо пахнет отогревающейся плотью берез, а дурище Хмырь, сторожевой пес со второго поста, будоражит ночную тишину лаем, когда автомат уже не покрывается коростой инея, тогда там и сям оседающий с шаркающим звуком снег пугает похожестью звуков этих на звук шагов: тихие и крадущиеся, осторожные и прерывистые, и хотя ты знаешь об этой похожести — невольно вздрагиваешь. И ночные осенние листопады рождают шелест и шорох, истолковать который можно по-разному. И густые зябкие туманы, обманчиво коверкающие звуки, и оглушительный вой вьюги, и ливневые дожди, сквозь которые не пробивается даже писк зуммера, — все по ночам страшно.
Невозможно привыкнуть к этому страху. Ребята говорят, мол, главное — привыкнуть, думаю, это не так. Просто вступает в силу элементарное соображение: страшно или нет, а службу нести надо, ты должен нести ее, это твой долг — остальное побоку. И разумнее поэтому не терзаться страхами, не трясти хвостиком, а настроить себя на предельную собранность и внимание. Вот поэтому, ночами, почти весь год, и задирают часовые у шапки одно ухо, наступая, как говорится на горло собственной песне, именуемой «армейская щеголеватость», поводят оголенным ухом, воспринимая и мгновенно обрабатывая любую звуковую информацию, замерзнув, меняют «локатор»…
Купился я совсем дешево.
Была поздняя осень, но день выдался удивительно теплым, напомнив недавнюю благодать — бабье лето. Южный ласковый ветерок к вечеру усилился, а ночью стал ураганным. Сила ветра определяется очень просто: если глухие цельнометаллические ворота, ведущие к объекту, лязгают и громыхают под напором ветра, значит — ураган, все остальное — семечки. Ветер нагнал серые лохматые тучи, дул нудно и ровно, словно гигантский пылесос работал. Приходилось суетливо семенить ногами, чтобы не подпрыгивать, когда, задирая обшлага шинели, толкал ветер в спину, и резко наклоняться вперед, чуть ли не носом тыкаться в тропу маршрута, когда, преодолевая встречное сопротивление, продирался сквозь ветер, с усилием, будто в воде, переставляя полусогнутые ноги.
Смена опоздала с выходом на три минуты. Виноваты, конечно, бодрствующие, и я поклялся всеми святыми разбудить их на четыре минуты раньше, чтобы, потратив минуту на выяснение отношений, на те же три минуты раньше улечься самому, восстановив тем самым законность, гармонию и справедливость. Три минуты, сгорая от нетерпения, пялился я на караулку, щурясь от режущего глаза ветра. Собирался уже бежать к телефону, опасаясь небывалого: вдруг все спят, все-таки около пяти утра?.. И тут лампочка над дверью осветила выходящие фигурки, слышно было, как топают три пары сапог по ступенькам, фигурки скрылись за углом противоположной стороны караулки, откуда косо упал свет — зажглась лампочка над пулеулавливателем, и слышно было, как трижды клацнули затворы, обнажая пустой патронник, после чего можно производить заряжание. Свет из-за угла потух, и секунд семь спустя смена осветилась лампочкой над входной дверью, и слышны были шаги по гравию, покрывающему территорию перед караулкой, ребята слились с темнотой, сейчас они проходят небольшую, покрытую редкой травой поляну, потом перейдут дорогу, там еще метров десять голой земли — и ступят на дорогу, покрытую гравием, ведущую прямиком к посту. Я снова их услышу, ходьбы тут минуты три, и начинается колючка позиции, и, сделав поправку на ветер, подпустив метров на десять ближе обыкновенного, можно подавать команду.
Вдруг, совсем рядом, в пугающей близости — шаги! И хоть на подходе уже смена, вот-вот я услышу, как топают они по дороге, все равно стало жутко. Вглядываться бесполезно — мрак. Шаги громче!.. Секундное колебание насчет взвинченных нервов, слуховых галлюцинаций сменилось готовностью к действиям — быстрым, четким, решительным, которые войдут в историю караульной службы неувядаемым образцом самоотверженности…
— Стой! Кто идет? — поперхнувшись ветром, сипло заорал я и прыгнул за угол транспортного гаража.
Шаги вроде стихли. Высунулся и гаркнул на этот раз помощней. Прислушался. Шаги! Громко! Близко!
— Стоп! Стрелять буду! — заорал я и дослал патрон в патронник.
В глубине души все-таки я грешил на кочегара, вылезшего, наверное, на свет божий продышаться или по нужде и вздумавшего так идиотски шутить — мотать часовому нервы, играя в молчанку. Но предупредительная команда о выстреле заставила бы кочегара подать голос. А если этот пентюх, войдя в азарт, решил побить все рекорды идиотизма, то клацк затвора образумил бы его в момент: поди разбери потом, куда часовой пальнул первый раз, куда во второй.
Эти варианты прокрутились мгновенно. И ответом на сомнения шаги зазвучали, кажется, в метре, словно в голове, разрывая ее на части, заскрежетал гравий… Вроде тень? Да, тень на противоположном углу гаража! Не раздумывая ни о чем, саданул вверх.
Выглянул. Пусто. Тихо. И смену не слышно.