Что же касается до того Трибуле, которого изобразил Виктор Гюго, то это такой тип, который внушает к себе полное сочувствие; поэт обессмертил имя шута Франциска I. Эта идеальная личность, жертва отцовской любви, облагородила презренную должность королевского шута; это в полном смысле человек, он страдает, плачет и мстит за себя, и только одно его имя напоминает исторического и легендарного Трибуле.
Как кажется, кроме Трибуле, при дворе Франциска I было еще много и других шутов. Клемент Mapo оставил нам эпитафию некоего Жуана, шута Луизы Савойской, матери короля:
«Я был Жуаном, но никогда не имел жены, и глупость моя была очень велика. Все дураки и все Жуаны, приходите сюда за меня молиться, но только один после другого, а никак не вместе; это место, как мне кажется, очень мало для всех. Притом все вместе могут говорить очень громко, а это потревожит мой покой. Кроме того, если какой-нибудь умный человек прочтет мою эпитафию, то я приказываю, если он вздумает посмеяться, то пусть лучше пройдет мимо. Разве можно смеяться над умершим?»
В сущности, этот Жуан известен только по этой эпитафии Mapo. Конечно, он не был единственным соперником Трибуле. Еще упоминается о некоем Вилльманоше, который, по словам Паскье[41], не отличался большою глупостью, а только когда заходила речь о его свадьбе, то он говорил, что нет ни одной принцессы, которая не была бы в него влюблена. Конечно, вероятно, к этому Вилльманошу следует отнести и два ответа Франциска I, о которых упоминает Бонавентур де Церье, не объясняя в точности имени автора этих ответов. «Так как в этой книге[42] говорится о Трибуле, то мы назовем еще одного шута, который посоветовал королю для улучшения его денежных средств, необходимых для войн, следующее: “Одно из этих средств, государь, – сказал шут, – это то, чтобы ваши обязанности исполнялись бы попеременно некоторыми жителями королевства[43], сделав это, я ручаюсь, что у вас прибавится, по крайней мере, два миллиона золотом”». Конечно, король и его приближенные много смеялись над этим. Другое средство заключалось в том, чтобы издать эдикт, по которому кровати всех монахов должны быть проданы, а вырученные деньги внесены в казну.
Однако ни Жуан, ни Вилльманош не затмили звезды Трибуле при дворе Франциска I. Любимый шут до самой смерти оставался при занимаемой им должности. Но в следующее царствование и даже с 1536 г. эта должность перешла к другому, который действительно был умным человеком или, по крайней мере, очень ловким; он был представлен потомству Брантомом. Притом никто не оспаривал тех острот, которые приписывались этому шуту, как оспаривались разные острые словечки, приписываемые Трибуле. Этот король шутов и мистификаторов своего времени был знаменитый Брюске.
Официальные шуты (продолжение). – Брюске.
Настоящее имя Брюске было Иган-Антуан Ломбар. Его прозвали Брюске вследствие живости его характера и его скорых возражений.
Он был родом из Прованса и после своих первых дебютов занял уже известное положение в среде шутов. Лишь только он брал в руки жезл, как становился мастером своего дела. При исполнении своих обязанностей шута он призывал на помощь свое пылкое воображение и весь запас остроумия детей этой чудной и веселой страны – Прованса, которые отличаются свободным независимым умом. Прованс – это колыбель замечательных ораторов и вообще тех талантливых людей, которые сыграют всякую роль с одинаковым успехом, хотя бы даже это была роль шута.
«Первым дебютом Брюске, – говорит Брантом, был лагерь в Авиньоне (во время вторжения Карла V в Прованс, в конце 1536 года); Брюске отправился туда, чтобы заработать немного денег; он назвался врачом и, чтобы лучше разыграть свою роль, отправился в ту часть лагеря, которую занимали швейцарцы и ландскнехты. Он ни одного из них не вылечил, а многих отправил к праотцам, потому что несчастные умирали как мухи… Но самое худшее было то, что Брюске скоро открыли и предали суду; дело дошло до коннетабля герцога Монморанси; тот приказал его повесить[44]. Об этом донесли дофину, что Брюске – это самый забавный человек в мире и его необходимо спасти. Дофин, впоследствии король Генрих II, приказал привести Брюске к себе и, найдя его действительно очень забавным, взял к себе на службу. С этого времени и началась карьера Брюске в качестве шута. Когда Брюске был представлен дофину, то последний обратился к нему с вопросом, не стыдно ли ему было уморить всех этих людей своими лекарствами. «Государь, – ответил Брюске, – разве покойники жалуются на меня? Ведь я вылечил их навек от лихорадки».
Конечно, следует признаться, что анекдот, приведенный Брантом, очень пикантен и дает более полную идею о талантах и смелости Брюске, чем анекдот, рассказанный в Перронианах. Но каков бы ни был источник, вследствие которого Брюске был осыпан и такими милостями, все же его повышение совершилось слишком быстро; Брюске был причислен ко двору дофина и сделался сначала смотрителем за гардеробом принца, потом его камердинером и, наконец, почтмейстером в Париже. Подобная должность была очень выгодна; Брюске в скором времени сделался очень богатым; но все же почта приносила ему сравнительно меньший доход, чем его разные выходки у принцев и у знати; он обыкновенно намечал какую-нибудь дорогую вещь и употреблял всевозможные ухищрения, лишь бы только заполучить ее. Так он поступил с герцогом Альбою[46] в Брюсселе, когда кардинал Лотарингский приехал туда для заключения мира в Кото-Камбрези. Мир был подписан 3 апреля 1559 года с Филиппом II, королем испанским; этим был положен конец итальянским войнам.
Кардинал Карл Лотарингский, брат знаменитого Франсуа де Гиза, был назначен Генрихом II подписать этот мир, подготовленный коннетаблем де Монморанси, бывшим в плену у испанцев после поражения при Сен-Квентине. Кардинал взял с собою Брюске и представил его королю Филиппу II, которому шут очень понравился, тем более что последний хорошо говорил по-итальянски и по-испански. Филипп II осыпал его дорогими подарками, но казалось, что шуту и этого было мало: однажды давался большой обед по случаю заключения мира; на этом празднестве присутствовало много знатных дам и мужчин; в конце обеда, когда уже были поданы фрукты, Брюске устремляется к одному из концов стола, берет края скатерти, завертывается в нее, постепенно собирая в то же время ножи, тарелки и блюда, так что, когда он обвернулся во всю скатерть, то положительно очутился нагруженным приборами, но все это он сделал так быстро и осторожно, что король и все приглашенные много смеялись. Филипп приказал выпустить шута и отдать ему всю его добычу. Но что всего удивительнее, так это то, что Брюске даже не порезался ножами, которые были завернуты в скатерти.
Но это, конечно, была не единственная выходка Брюске при дворе короля Филиппа II. Последний также держал у себя в Мадриде шута и хотел показать его французскому двору; но все время, которое испанский шут провел в Париже, Брюске мистифицировал его, сколько только мог.
По словам Братома, шут Филиппа II во время своего пребывания в Париже был послан к Брюске, который должен был его поместить у себя и содержать, но хитрый шут постоянно обманывал испанца.
У испанского шута были взятые с собою в Париж четыре прекрасные лошади, которых Брюске посылал каждую ночь с почтою, но никто об этом не подозревал из людей испанца, потому что за ужином их подпаивали вином и они спали как убитые. Когда испанский шут увидел, что его лошади стали худеть, то Брюске объявил ему, что это происходит от воды Сены и что так будет продолжаться, по крайней мере, два месяца, пока лошади совершенно не привыкнут к ней. «Так, обыкновенно, бывает со всеми лошадьми иностранцев», – заметил шут. Однажды испанский шут встал как-то ранее обыкновения, а почтарь несколько запоздал и первый увидел своих лошадей в мыле и воскликнул:
– Ах, Брюске, мои лошади обливаются потом, верно, их гоняли всю ночь.
Но Брюске успокоил его, сказав, что в то время, как поили лошадей, они легли в воду; словом, он обманывал своего гостя, как только мог.
«Король Генрих подарил испанскому шуту хорошую золотую цепочку, которая стоила триста экю. Брюске заказал и себе точно такую же цепочку, только медную, но велел ее позолотить как можно лучше и затем обменялся цепочкою с испанским шутом. Когда последний уехал во Фландрию, то Брюске написал все откровенно королю Филиппу, заметив при этом, что его шут не более как глупый фат. Когда Генрих II узнал об этом, то остался этим очень недоволен и приказал Брюске отослать обратно испанскому шуту его цепочку: последний мог бы подумать, что сам король подарил ему, в насмешку, медную цепочку. Брюске, конечно, исполнил приказание короля, и Генрих II наградил его за это».
Конечно, это были грубые шутки, которые напоминают мошенничество бродяг. Но вот еще oдин пикантный рассказ о выходке Брюске; тут он уже является настоящим шутом, забавным и остроумным, а не мистификатором, не разбирающим средств для своих шуток.
Король Генрих II торжественно въехал в Руан в 1550 году и председательствовал в торжественном заседании Нормандского парламента. Королева Екатерина Медичи, Мария Лотарингская, вдовствующая королева, регентша Шотландии, вдова Иакова V и придворные дамы их свиты присутствовали на этом заседании в соседней комнате, отделенной от залы трельяжем из орешника так, чтобы они могли все видеть, но их бы никто не видел. Заседание не представляло никаких особенностей и было довольно скучным благодаря напыщенной речи генерального адвоката Мартинбоца, который должен был приветствовать короля. Но лишь только король вышел из залы, то королевы и их свита вышли из соседней комнаты в залу, чтобы несколько развлечься, и уселись в креслах судей, тогда как королева поместилась на троне, с которого только что сошел король. Брюске, конечно, также был в свите короля и занял место на скамье адвокатов. Затем, с апломбом консула, прерванного в своем деле, он стал говорить быстро и оживленно, решая одно дело за другим, защищая то ответчика, то истца, пересыпая свою речь латинскими цитатами и подводя статьи закона; конечно, присутствовавшие здесь королевы и сопровождавшие их дамы умирали со смеху: когда Брюске кончил, то все дамы отправились осматривать здание, и королева пожертвовала сумму в сто фунтов на заключенных.