– Вечные боги, сын Лаэрта уже тысячу раз прославился то своими мудрыми советами, то в предводительстве над легионами. Теперь посмотрите, как он прославился между Аргиенами, прервав речи этого дерзкого говоруна, и вперед, вероятно, его гнусная душа не осмелится преследовать вождей своими оскорбительными речами.

Несчастный Терсит пал жертвою, но не Улисса, а Ахиллеса. Когда сын Пелея убил царицу амазонок, Пенфесилею, пришедшую на помощь к старому Приаму, этот герой снял с нее оружие, чтобы сделать из него трофеи для себя, и вдруг остановился, исполненный удивления к красоте воинственной амазонки, и даже прослезился, что такая юность и грация погибли навеки. Терсит, проходя мимо, стал смеяться над грустью Ахиллеса. Ужасный сын Пелея, исполненный ярости, бросился на презренного и убил его на месте одним ударом кулака. Грустная сцена как для шута, так и для гомеровского героя.

Терсит, по всей вероятности, не был добровольным шутом. Он заседал в совещаниях царей и принимал участие в их обсуждениях. Но смех в толпе возбуждала его уродливая наружность, его гнусность и его дерзость. Вероятно, он вовсе и не искал такого рода успеха. Мы упомянули о его имени собственно потому, чтобы дать длинной серии шутов знаменитого предка, и считали необходимым рассказать и о нем в нашей книге о шутах.

Настоящих народных шутов мы встречаем в Греции во времена Аристофана, Исократа и Теофраста на площадях во время празднеств всех возможных разрядов и под самыми причудливыми именами. Некоторые из этих шутов удивляли толпу своим талантом чревовещательства, другие подражали хрюканью свиней и поросят, кудахтанью куриц или крику ворон. Тут были и предсказатели будущего, и фокусники, и шуты с их остротами; все эти люди привлекали толпу народа к своим подмосткам. Некоторые из шутов забавляли публику марионетками, вывезенными из Египта, и далее Аристотель удивлялся тому совершенству, с которым эти фигурки приводились в движение; марионетки поднимали и опускали головы, сгибали колени, поворачивали шеи, как живые люди. Были еще и бродячие шуты и скоморохи, которые ходили по всем улицам и переулкам Афин и давали свои представления перед домами обитателей.

Все эти шуты во времена Александра Македонского составляли нечто вроде корпораций или братств, которые собирались в храме Геркулеса. Филипп Македонский послал им талант[81] и при этом выразил желание получить собрание их шуток и острот.

Были еще мимы, которые по своему ремеслу стояли выше площадных и бродячих шутов. Эти мимы давали свои представления на публичных сценах, но только не в торжественные дни и без участия хора. Были и мимы-импровизаторы, и мимы, игравшие писаные пьесы. Рядом с этими мимами спектакль часто дополняли пародисты, которые подражали то борцам, то кулачным бойцам, то дифирамбическим поэтам, т.е. таким, которые прославляли в своих стихах Бахуса, то цитристам. Еще до Пелопонесской войны – в конце пятого века до P. X. – пародия развилась до такой степени, что почти достигала тона настоящей комедии.

Эти мимы в особенности развились и распространились после взятия Афин Лисандром за 404 года до P. X. Трагедия умерла за недостатком поддержки, а комедия за недостатком свободы. Мимы унаследовали как от той, так и от другой. Они отличались от комических и трагических актеров тем, что играли не на сцене, а на передней выдающейся ее части, на которой выступал и действовал хор и которая называлась оркестром; таким образом, они всегда были ближе к зрителям, и для того, чтобы казаться то выше, то ниже, они не употребляли ни котурнов, ни деревянных башмаков[82] и большей частью обходились без музыки. Кроме того, тут женщины являлись рядом с мужчинами, чего, как известно, никогда не было в древнем театре.

В Италии также были народные шуты. Они появлялись на триумфах римских полководцах. Рядом с солдатами, следовавшими за колесницею, запряженною белыми лошадьми, шли шуты и скоморохи, которые пели смешные песни; их дерзость доходила иногда до того, что они оскорбляли даже победителя; было также и несколько шутов, наряженных в курьезные костюмы; кроме того, в процессии триумфатора участвовал еще и Мандук, нечто вроде чудовища с громадными зубами, и две женские фигуры – Петрея и Цитерия. Петрея представляла старую пьяную женщину, не совсем приличную, а вторая – болтливую кумушку, которая перебранивалась и пересмеивалась со зрителями.

В деревнях и селах обыкновенно с особою торжественностью справляли празднества сбора винограда и жатвы; после религиозных церемоний начиналось веселье, и тут появлялись шуты, которые забавляли толпу, и декламатор пикантных стихотворений, называемых Фешенинскими стихами; такое название происходило от Фешения, этрусского города, или от Фашина, бога колдовства, для которого необходимы были известные заклинания. Актеры в данном случае мазали себе лицо сажей или же надевали маски из древесной коры. Позднее фешенинские стихи перешли и в Рим, но тут они сделались уже до такой степени наглыми, что были запрещены Законом двенадцати таблиц.

В Риме чернь также любила потешаться скоморошеством и теми зрелищами, которыми их развлекали шуты, фигляры и гаеры, но которые должны были быть чужестранцами, рабами или вольноотпущенными. Исчисление всех этих разрядов шутовства было бы слишком длинно, если бы их описывать, и потому мы ограничимся наиболее известными. Были такие фигляры, которые подражали движениям животных, или граллаторы (от слова gralloe, нечто вроде ходулей, покрытых кожей; на них сажали фигляра, и он должен был сделать скачок козы), плясуны на канате, вантилаторы, престидижитаторы, которые показывали разные фокусы, как, например, мгновенное исчезновение камешков или олив, площадные шарлатаны, продававшиe в цирках разные снадобья; были еще и такие, которые затевали игру со змеями или глотали сабли, но самыми любимыми из всех этих шутов были представления ателланов[83].

Это было нечто вроде площадной народной комедии, получившей начало в селах и деревнях, а затем перешедшей и в город. Такая комедия первоначально была написана на оскском наречии[84], а затем переделана на латинский язык с небольшими вставками на провинциальном наречии. В этой комедии осмеивались странные нравы кампанийских поселян и неловкость обитателей маленького городка, случайно попавших в Рим и не привыкших к нравам Вечного города; иногда в этой комедии изображались нравы и чужеземцев, как, например, в ателлане Помпония Бонотенсиса, озаглавленной «Транзалийские галлы». Типы в таких комедиях мало отличались разнообразием, обыкновенно тут осмеивались людские пороки и странности. Видное место в числе лиц, принимавших участие в представлениях ателланов, занимал Маккус – с лысой головой, с громадными ушами, с постоянными гримасами, дородный, с носом, пригнутым к подбородку, и, кроме того, с двумя горбами спереди и сзади; по его лицу тотчас было видно, что это пьяница и обжора, который для удовлетворения своей алчности и жадности готов переносить побои и впутываться в самые неприятные приключения. Кроме Маккуса, еще выступали на сцене ателланов следующие типы:

Букко – обжора, болтун и наглый лжец, который только и мечтает о том, как бы поужинать за чужой счет.

Паппус, или Каснар – завистливый старик и скупой, но в то же время легковерный и недоверчивый, так что часто попадает впросак, и в конце концов его обманывают все те, которые хотели поживиться его деньгами.

Доссенус, горбатый и невзрачный, хвастается своими знаниями и заставляет доверчивых людей очень дорого платить за свои лекарственные снадобья и магические формулы.

Мандук, или обжора, который когда открывал рот, то щелкал зубами, точно хотел проглотить зрителей.

Ламия – людоедка, пожиравшая маленьких детей.

Саннио[85] с выбритою головою, с лицом, вымазанным сажей, босиком, в одежде, составленной из разных цветных лоскутков; он забавлял публику насмешками и гримасами.

Словом, тут было множество участвовавших на сцене лиц, о них упоминается в сочинениях древних писателей, но только отрывочными фразами, так что это не дает возможности получить более или менее определенное понятие о тех характерах, которые они изображали на сцене. Но комедия ателланов пережила падение Западной Римской империи и воплотилась в итальянской балаганной комедии и в тех фарсах паяцев, которые получили в Европе известность под названием арлекинады. Актеры едва только изменили физиономии первоначальных типов; они только, как говорится, изменили костюмы.

Маккус сделался неаполитанским Полишинелем; Ламирид[86] в своей книге «Александр Север» в начале главы XLII называет Пуличенусом цыпленка. Нос у Маккуса клювом и его странное щелканье, похожее на звук, производимый петухом или курицею, быть может, послужили [причиной] происхождения этого насмешливого прозвища. Маккус продолжал забавлять толпу и под своим новым именем, когда был уничтожен языческий театр.

В начале семнадцатого столетия один итальянский артист по имени Сильвио Фюрилло ввел Пульчинелло в неаполитанские бараки. Он поручил роль одному из своих товарищей, Андре Кальчезу, который подражал с большим успехом акценту окрестностей Ачерра, города поблизости от Неаполя, недалеко от Чителла, первоначальной родины римского Маккуса. Далее было два Полишинеля[87] в народных театрах Рима и Испании: один из них был хитрый, лукавый и ветреный, другой глупый и неповоротливый. Различие между этими двумя характерами происходило, как говорят, от той сравнительно небольшой аналогии, существовавшей между жителями верхнего города Бевевента – умными, находчивыми, и обитателями нижнего города – тупыми, ленивыми, неразговорчивыми. Еще до сих пор Пульчинелла приводит в восторг неаполитанских лаццарони[88], с его коротенькою блузочкою, довольно пышною, с поясом или без пояса, и с его полумаскою, испещренною морщинами. Это фигляр, фокусник, но только отнюдь не злодей. Это тип старинного неаполитанского буржуа. Если случайно его представляют окруженным семьей, что бывает не часто, потому что Полишинель редко бывает женатым; он учит своих детей всегда употреблять хорошую пищу и быть постоянно веселыми, но отнюдь не предаваться обжорству и не делать так, как Грилло (слуга в итальянской комедии, уродливый, увечный и сумасбродный), который даже заболевает от расстройства желудка.