Энтузиазм и горячность отца Виталия скоро пошли на убыль. Так же как и мягкость и спокойствие, которые были в нём вскоре после рукоположения. Он раздражался на матушку и на Ангелину. Что-то не складывалось в его плане создания своей общины, и он нервничал. Уйти «в леса» не получилось, приходилось сидеть здесь, и его ожидания от священнической жизни разошлись с реальностью. Местные жители, проводившие больше времени в пьянстве и какой-то своей скучной малопонятной работе, участвовать в их жизни тоже не спешили. В храм приходили в основном женщины, стояли на службе, вытирали подсвечники, помогали убираться и наводить порядок.

Да и храма как такового пока не было. Ещё совсем недавно в нём размещался склад, а теперь было пусто. Предшественник отца Виталия за полгода своего служения здесь успел лишь вынести ненужные вещи, вставить выбитые стекла. Служили в маленьком северном приделе. Этого пока хватало, а главный храм отец Виталий закрыл на замок в ожидании лучших времен.

Ему приходилось признать, что людей он не понимает. Впрочем, говорил он, их и не надо понимать, что там понимать? Их надо учить, их надо приучать к церковной жизни, а понимать их греховные страсти, в которых они живут, совсем не обязательно. Он говорил про пост – а они, оказывается, мечтали об изобилии. Они были больные и усталые, они ещё не забыли советских полуголодных лет в провинциях бывшей страны, да и наступившие девяностые благополучия в их жизнь не принесли. Он говорил про покаяние, а они всё хлопотали про свои дома и огороды. Он говорил про нищету духовную – а они денег хотели. И ещё лекарств. И водки, водки! Он им про крест Христов – а они всё волновались, когда же машина с дровами приедет. И проведут ли к ним газ когда-нибудь? Он им про Царство Небесное, которое выше всего, – а они про то, как им жить дальше, если совхоз упразднят? Он им про терпение, а они – те из них, что женщины, – спрашивали, а что делать, когда муж бьёт?

Так и решил он, что это безнадёжное стадо никогда не увидит свет истины.

Потомки народа-богоносца не торопились идти в церковь, а если и шли, то только за своим интересом и с каким-то равнодушием. А ведь это они должны были помогать ему, а они искали чего-то другого. «Все своего ищут, – говорил он. – Все своего ищут, кто же спасётся из этого мира?..» И высокие порывы разбивались о скучную непроходимую реальность.

И сам он, недавно вырвавшийся из объятий советской идеологии, открывший для себя новое поприще, делал на нём много открытий. О которых, правда, иногда умалчивал. Например, с благочинным ни о чём не договоришься. Выпить любит, а ещё покомандовать. А в епархиальном управлении – чиновники, которые держатся за свои места…

Ему были нужны деньги на восстановление храма, а богатые новые русские, к которым можно было обратиться за пожертвованиями, в этих местах пока не появились. Паломники сюда не приезжали, и доход в церкви был небольшой. На клиросе пели в основном матушка и Ангелина, и ещё две женщины, что с окраины деревни, приходили и подпевали иногда.

Его последователи, приехавшие сюда, занялись своей жизнью, разбрелись по своим огородам и батюшкины указания выполняли всё неохотнее. Володя всё чаще отказывался куда-либо ехать, ссылаясь на неисправность машины и какие-то там свои обстоятельства. Как будто послушание, которому он учил их и на которое рассчитывал, стало для них обузой. Кроме некоторых – опять же местных – женщин, которые рады были хоть на время убежать из дома от мужей и домашнего хозяйства.

Так постепенно он становился всё более раздражённым. Кажется, ему уже перестала нравиться эта его миссионерская деятельность в отдалённой деревне. Хотя он понимал, что надо «отвергнуться себя и нести крест свой», но это было в теории, а в жизни всё оказалось не так романтично.

Детям, правда, здесь нравилось – они могли убежать из дома на речку и бегать там с местными детьми. И загнать их домой было невозможно. И в храм они уже шли неохотно, и заражались какой-то очевидно специфически местной болезнью непослушания. А потом – компании, какие-то дети постарше с безразличием и пустотой в глазах, и где она, «Святая Русь», когда она была в этих местах, как её отыскать? Отец Виталий, похоже, совсем запутался. Да, тысячу раз правы те, кто уходил подальше, в леса и горы.

Матушка отстранённо возилась в земле, сажая, по совету местных хозяек, лук и картошку. Работы прибавлялось. Её первоначальная решимость «жить на земле» и питаться плодами трудов своих тоже пошла на убыль. Копать огород, вбивая лопату в землю, а потом выворачивать её вместе с тяжёлыми комьями земли всё-таки оказалось делом однообразным и утомительным, хотя совсем недавно это представлялось ей спасительным благом. Она уже стала забывать о том, что прежде ей именно так представлялось идеальное православное прошлое, здоровая жизнь в деревнях, патриархальный быт и домострой. Теперь она понимала и с иронией признавалась Ангелине, что поэтичность такой жизни были ею явно преувеличены. Но упорно продолжала копать, сажать и полоть.

Ангелину же скоро перестали замечать. Как будто она предмет какой-то, какая-то вещь или механизм, приставленный к своему делу. Моет посуду, готовит, не спорит, не ругается. Некоторые даже считали её блаженной.

– Ангелина, возьми Серафима за руку! Ангелина, иди скорее домой, растопляй печь, грей обед, мы позже придём! Ангелина, зайди к Прасковье за квашеной капустой!.. Ангелина, возьми с собой Клаву! Ангелина, сходи, принеси мой платок цветной, я его подарить хочу!..

За стол она садилась с краю, чтобы быстро поесть, а потом встать и убирать, мыть посуду, подавать чай. К этому быстро привыкли, хотя матушка Тамара иногда говорила: «Не суетись, матушка, посиди немного…». И всё равно воспринимали, что так и должно быть.

А в минуты покоя она сидела на крылечке, вдыхая запахи деревянного дома и мокрых трав, слушала шум дождя. Казалось бы, хорошо и спокойно, но всё же было тревожно.

А слово «свобода» было здесь неприемлемо. Отец Виталий терпеть не мог это слово. От этой свободы, считал он, и произошли все беды в России.

Впрочем, у Ангелины и так не было никакой свободы, и говорить тут было не о чем.

В целом же отец Виталий Ангелиной был доволен. Всё делает хорошо, и вера у неё искренняя. Что-то интересует, кроме того, чтобы исполнять свои послушания. И вроде книжки духовные читает – Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского. Всё правильно делает. А послушание её – мыть, стирать, убирать, – вот и всё. Помогать матушке Тамаре, которая едва справляется с двумя детьми. Словом, делать всё, что надо. И если надо, отправиться по его делам. Но достаточно ли ей этого? Захочет ли делать это всегда? Как будто о чём-то задумывается, в чём-то сомневается… И бывает грустной. «Не иначе, мужа бывшего вспоминает, – думал отец Виталий. – Вот тоже никак не выгонишь этого беса из её головы…».

И угадывал – не хочет ведь торчать на кухне, надоедает ей и готовить, и мыть, и выполнять все послушания, смотрит куда-то в сторону, думает о чём-то… Тоже, наверное, своего ищет… Все ищут своего.

Кто её знает, чего она хочет? Не ищите своего. Это можно сказать каждому второму, и себе в том числе, подумал он.