— Кто — не сказал, — терпеливо подыграл Бербеджу граф Монферье. — Это не его тайна, Джеймс, совсем не его, а наш Уилл, оказывается, умеет беречь чужие тайны. Но разве так важно, как зовут этого неизвестного и, как мне представляется по целому ряду признаков, знатного человека? Нет, конечно! Нам важно, когда он передаст Уиллу свою наверняка замеча тельную пьесу.
— И когда же? — Бербедж понизил голос до шепота: еще бы, до сокровенного дело дошло.
— Дня два, много — три. Финал близок, как сказал мне Уилл… — Не понравилось «сказал». Слабовато, безоттеночно. Поправился небрежно: — Обронил между делом.
— Ну-у, раз обронил… А про что пьеса, не слыхали? Не обронил наш друг?
— Не слыхал, — тяжело вздохнул граф-Смотритель. Горько ему было не знать, про что обещанная пьеса. Но воспрянул: — Хотя подождите… Уилл сказал, что вы как раз мечтали поставить ее и даже просили Марло обновить текст.
— Это что ж, выходит, про пьяного дурачка, для которого некий лорд нанял труппу, чтобы ребята разыграли комедию про сватовство?
— Понятия не имею, — решил не иметь понятия граф-Смотритель. Ну не интересовался он у Шекспира содержанием пьески. А что тот сам обронил, то граф и передает.
— Ах, не имеете понятия, значит. Значит, совсем понятия не имеете. То есть без понятия вы вовсе… — Бербедж повторял одно и то же, тянул время, нагнетал напряжение в зале, то есть на сцене, и зрители на ней смолкли, предвкушая очередную стреля ющую реплику. Они хорошо знали своего шефа. А он сощурил правый глаз и так доверительно, полушепотом: — Она, случайно, не на французском написана, пьеска эта таинственная?
— Почему на французском? — счел необходимым удивиться Смотритель.
Они оба отлично вели свои роли.
— Показалось так. Показалось мне, что ваша светлость должны особо интересоваться пьесками, написанными на родном вашем языке, на языке веселых и винолюбивых франков.
Так прямо и завернул: винолюбивых.
— Если кажется что, осени себя крестным знамением, — посоветовал скорее Смотритель, чем граф.
Но из роли не вышел.
А Бербедж перекрестился истово и спросил:
— Думаете, поможет?
— Думаю, думаю, — сказал граф, всем видом подтверждая сказанное. Мол, не к знамению относится «думаю», а к процессу, вдруг захватившему французского (подчеркнем!) графа.
И процесс оказался удачным. Граф как прозрел. — Ты что ж это, голубчик, решил, будто я пьески пописываю? Будто я спрятался за милягу Уилла и через него пытаюсь втюхать тебе свою поделку? Что это я о себе самом лепечу: знатный, таинственный?.. Окстись, Джеймс! Я считал тебя умным парнем. Очень не хочу ошибиться… Ну пораскинь тем, что у тебя сохранилось в башке: неужели я, граф Монферье, стал бы скрывать свои таланты, коли они у меня были б? Да я б на каждом углу орал о них! И пришел бы к тебе и сказал бы: друг Джеймс, я тут навалял кое-что про кое-кого, так не взглянешь ли ты своим профессиональным глазом и, коли есть толк, не найдешь ли ты этому кое-чему применение. Разве я не так сказал бы? Разве я похож на стыдливого юнца, который что-то варит исподтишка, а потом опрокидывает сваренное на близкого или дальнего, не вовремя подвернувшегося?
И все это с тяжелой мужской обидой, замешенной на тяжелом мужском гневе. И то и другое — процентов на тридцать. Не в полную силу. Но с намеком: если бы в полную, то разнес бы весь театр на дрова.
И что удивительно: Бербедж поверил. Или гениально сыграл, что поверил, столь гениально, что граф ему тоже поверил, но вот он-то только —