— Так отдай, что тебе теперь? Если уходить собираешься. Отдай да беги. Лес держать не станет. Сам говориши, чужой ты здесь. Уходи.
Она бросала несправедливые слова, мучаясь от жалости. Знала, что врет. Знала, что нигде зверенку ее, волчонку, не найти покоя, если здесь, на родной земле он его не обретет. Это потом уже беги куда глаза глядят. Если лес отпустит, если сам захочешь. Нельзя ступить на тропу, а после сойти с нее, убоявшись. Начатый путь следует закончить. Иначе навеки застрянешь в своей никчемности, всюду чужой, всюду чужак.
Как много она могла бы объяснить ему, этому всклокоченному злому зверю, о человеческой его душе. Но ступни жгла земля, время истекало, мужское тепло будило пустые желания, а деревянная пластинка пьянила близостью. Потому Поляша повторила еще раз:
— Отдавай мне деревяшку и уходи. Я сама тебя выведу близкой тропкой. Хочешь?
Дема молчал, зло скалился в пустоту проснувшегося леса, но рука его уже обмякла, пластинка сама соскользнула с нее прямо в ладонь Поляши. Можно было бежать прямо сейчас, пока проклятый волк не связал ее обещанием, но Полина осталась на месте. Пальцы дрогнули, ослабили цепкую хватку и осторожно, со всей нежностью, что копилась в мертвом сердце, погладили широкое запястье.
«Волчонок мой, зверенок, бедный мой, покинутый, что за жизнь у нас окаянная вышла, что за холодная…» — почти сорвалось с Полиных губ, но она промолчала.
Черные овраги звериных глаз смотрели на нее, только прочесть в них ничего не получалось. Дема тяжело дышал, острый клык виднелся над закушенной губой. Когда-то Полина целовала эти губы — жарко, горячо, изнывая от невыносимого желания раствориться в каждом мгновении, проведенном вместе, в каждом миге, что крали они у привычного склада жизни.
«Волчонок мой, зверенок…» — почти шепнула она, но Дема ее опередил.
— Я не верю ни единому слову твоему. Ни единому, слышишь? Ты не Поля, ты — мертвая болотная тварь. — Он прищурил звериный глаз. — Не пытайся меня обмануть. Не будет от меня подарков… А увижу тебя еще раз у нашего дома… Разорву.
Быстрые, сильные пальцы подхватили с ее ладони деревянную пластинку, шершавую от резьбы. Поля и пискнуть не успела, как Демьян уже развернулся и шагнул за черту.
— Дема! Демочка! — крикнула она.
— Вон пошла. — Он даже не обернулся. Обогнул лежащую на земле девку и направился к дому.
— Стой! Я знаю, как сделать тебя Хозяином! Чтобы лес тебя принял, а ты — его. Я знаю как! Я знаю где! — Поля ударилась грудью о стену, распласталась на ней. — Вернись! Ты без меня не справишься! Вернись!
А далеко-далеко, за сосновым бором, густым и шумливым, за нежной березовой рощенькой, за глубоким оврагом, за орешником и бузиной, за седмицей пути по дремучей чаще темные воды озера пошли тревожной рябью. Спящий завозился на дне, недовольный черной своей невестой.
СЫН, ДА НЕ ТОТ
Ведро, до самых краев наполненное водой, оттягивало руку. Олег топтался на пороге, но ступить туда, в полутьму комнаты, не решался. Глаша стояла к нему спиной. Сгорбленная, костлявая, она развела перед собой руки — в каждой по тлеющей связке сухой травы — и шептала что-то, но что — не разобрать. Лежка и не пытался, без того знал: тонкими языками дыма тетка указывает мертвой дочери своей путь наверх. Ведро звякнуло. Глаша медленно опустила руки, подула на траву, сгоняя тлеющие искры, и обернулась. Ее пустые, ввалившиеся глаза совсем потухли, она сама теперь больше походила на мертвую, чем та, над которой вершилась последняя ворожба.
— Уходи, — проскрипела Глаша.
Олег дернулся, но остался на пороге. Он задеревенел. Страх перед темнотой комнаты и тьмой, что сгорбила, высушила Глашу, не давал пошевелиться.
— Уходи, сыночек… Нечего глядеть. — Старуха с трудом сделала к нему шаг, еще один, лицо ее стало бескровным.
Теперь скрюченная временем и горем спина не скрывала девичьей кровати, а на ней лежала Стешка. То, что осталось от сестры, оказалось пустым, холодным, покинутым телом. Куда делись кроткая решительность, мягкая улыбка, глубокий взгляд озерных ее, оленячьих глаз? Почему на смену им пришли холод и тлен? Олег не знал ответов, а застывший разум даже не пытался их найти.