«Заблуждение», — сказала я. — «Они здесь, в городе. Теперь можно все лично обсудить».
Олаф только постучал себе, выразительно, по лбу. Роберт, также, ничего не хотел об этом знать. Притом, что я не надоедала ему постоянно, с моими подозрениями. Только время от времени я позволяла себе маленький намек. И каждый раз это означало: «Миа, попытайся, все же, ее понять. Почему она должна здесь сидеть? Ей же тут нечем заняться».
«Марлиз могла целый день чем-нибудь заниматься», — сказала я.
«Изабель не Марлиз», — возразил Роберт. — «Не трудно, также, понять, что она бунтует и старается не попадаться тебе на дороге, потому, что ты постоянно ее критикуешь».
«Не делаю я этого, вовсе», — не согласилась я. — «Я ее до сих пор ни единого раза не критиковала. Я только обратила ее внимание, что это платьишко, с которым она домой вернулась, и двадцати марок не стоит».
«У нее не такой вкус, как у тебя», — объяснил Роберт. — «Впервые в жизни она имеет достаточно денег в своем распоряжении, чтобы спонтанно исполнить какое-нибудь желание. И если она попадает, при этом, пальцем в небо, не вижу здесь проблемы».
«Я бы не видела проблемы, если б она ежедневно возвращалась домой с полным барахла, чемоданом», — сказала я. — «Но это не тот случай. Тут я себя спрашиваю, куда деваются деньги. Роберт, тебе же должно бросаться в глаза, что она не делает никаких покупок. Ты проверил хоть раз ее счет? На твоем месте я сделала бы это. При этом возможно, ты споткнешься о счета из отелей».
На это он мне больше ничего не ответил.
Роберт очень страдал от ее отношения, даже, если мне он не хотел в этом признаваться. Когда он чувствовал, что за ним никто не наблюдает, то часто выглядел подавленным и рассеянным. Семейную жизнь он представлял себе, несомненно, по-другому.
Пиль хотел меня убедить, что причина происходящего лежит во мне. До половины июня я слышала от него, что моя назойливая настойчивость на неверности Изабель, вынужденно должна убивать у Роберта хорошее настроение и лишать его уравновешенности. А поведение Изабель является только естественной реакцией на мою, открыто выставляемую напоказ, враждебность. Какая ерунда!
Я ничего открыто не выставляла перед Изабель напоказ и уж конечно, никакой враждебности. Мне было определенно не легко, обращаться с таким фруктом в белых перчатках. Когда она возвращалась со своих прогулок, я всегда дружелюбно осведомлялась, хорошо ли она провела время и чем она занималась. Я даже уговорила фрау Шюр попробовать приготовить «паеллу» и изменить график уборки, чтобы Изабель могла высыпаться и в обед, разок, кусочек по своему вкусу получить.
Только один единственный раз я попробовала воззвать к ее совести. Роберт был в отъезде, так что предоставлялась благоприятная возможность для объяснения. Я ухватила ее как раз, когда она уже стояла на пороге.
«Никто не имеет ничего против того, чтобы ты развлекалась», — сказала я. — «Никто также не требует, чтобы ты постоянно сидела дома». Продолжить мне не дали.
«Тогда все в полном порядке», — прервала она меня. — «Я тоже считаю, что это не твое собачье дело, как я провожу свое время. Это только меня касается и, в крайнем случае, еще Роберта. Если бы ты наполовину меньше вмешивалась в наш брак и не предписывала бы мне, при любой возможности, что мне делать или не делать, то кое-что выглядело бы здесь по-другому. Ты уже с первого дня занесла меня в черный список, и теперь удивляешься, что я тебя избегаю».
Она великолепно разбиралась в этом — так переиначить вещи, чтобы ее утверждения представлялись чистейшей правдой. Но если речь шла только о том, чтобы меня избегать, то почему она, по крайней мере, Роберту не назвала имен ее «друзей»? Почему она ни разу не пригласила кого-нибудь к нам на выходных?
Роберт предлагал ей это неоднократно. Всякий раз она выставляла меня, в качестве пугала в огороде. Кто же приводит птичью ватагу к обеду, когда плюющееся ядом и желчью страшилище сидит на корточках прямо посередине стола?
Этот аргумент я бы еще оставила в силе, на случай необходимости. Но почему она ни единого раза не объяснила Роберту, с кем или где она проводит время? Я так часто слышала, как он спрашивал по ночам: «Хорошо ли прошел твой день? Где же ты была?»
За эти следовало регулярно: «Сейчас еще и ты начинаешь, как Миа? Тогда дай мне путевой журнал или ангажируй кого-нибудь, кто будет меня сопровождать и давать тебе отчет о каждом моем шаге, тогда ты будешь знать совершенно точно».
Всякий раз Роберт вынужден был перейти к обороне и потом извиняться. «Я же совсем не то имел в виду».
«Я знаю, что ты имел в виду», — говорила она тогда, обычно. — «Но я больше не понимаю, что ты себе под семейной жизнью представляешь. В первой половине дня ты прячешься за своим компьютером, хозяйственной деятельностью и телефоном. Миа составляет тебе компанию, а я не должна мешать. Во второй половине дня у тебя встречи вне дома, и при этом я тебе тоже не нужна. А по вечерам тогда, ты обсуждаешь с ней то, что за день произошло. Миа, всегда только Миа. Я здесь лишняя. Если я задерживаюсь больше десяти минут в кухне, с фрау Шюр происходит припадок. О саде, к сожалению, я не имею никакого понятия, может садовник был бы общительнее».