– Я путешественник, сэр, – ответил я, – и эта часть Англии мне совершенно незнакома. Я сбился с пути, увидел свет ваших факелов и нечаянно сделался свидетелем этой… этой невероятной сцены. Что это за человек?
– Самоубийца, – был ответ. – Нехорошо жил Джонни Грин.
Оказалось, что Грин был мошенником, совершившим множество зверских убийств. Когда он узнал, что его деяния должны открыться, то покончил с собой. Вся сцена на перекрестке, похожая на видение ужасного кошмара, была обычным наказанием, которое английские законы налагали за поступок, почитавшийся римлянами подвигом добродетели. Когда я слышу, что англичанин начинает при мне болтать о цивилизации (а бритты любят это), я слышу мерные удары деревянного молота, вижу толпу, стоящую кругом могилы с факелами в руках, слегка улыбаюсь про себя с сознанием собственного превосходства и выпиваю крошечную рюмочку водки для здоровья желудка.
Кажется, на следующую же ночь (помнится, я лег очень рано) мне случилось остановиться в хорошем отеле, устроенном по образцу старых английских гостиниц; в моей комнате прислуживала прехорошенькая горничная. Мы с ней весело болтали, пока она хлопотала у стола и грела мне постель латунной грелкой, бывшей больше ее самой. Девушка казалась так же смела, как и миловидна, поэтому можно сказать, что она сделала первые шаги к дружескому сближению. Не знаю уж почему (разве потому, что у служанки были очень нежные глаза), я выбрал ее в поверенные и рассказал ей о своей любви к молодой шотландке; девушка ободряла меня не без своеобразного остроумия.
Пока я спал, подле гостиницы остановился дилижанс, шедший к югу; пассажиры зашли поужинать, и один из них оставил на столе номер «Эдинбургского Курьера». На следующее утро моя хорошенькая горничная принесла мне газету, заметив, что я могу в ней узнать новости о той, которую любил. Я с жадностью схватил листок, надеясь, что в нем прочту нечто о беглецах из Эдинбургского замка, но в этом отношении мне пришлось разочароваться. Я уже собирался отложить газету в сторону, как вдруг увидел статью, прямо касавшуюся меня. Опасно больной Фаа лежал в госпитале, было отдано приказание арестовать Сима и Кэндлиша. Эти люди поступили относительно меня так честно, их постигла такая большая неприятность, что я чувствовал себя обязанным отплатить им их же монетой. Я решил, что если мое свидание с дядей окончится счастливо и мои денежные дела устроятся, я немедленно вернусь в Эдинбург, передам процесс Сима и Кэндлиша в руки опытного адвоката и стану выжидать дальнейших событий. Так я в уме очень скоро привел к благополучному окончанию это серьезное дело. Сим и Кэндлиш были в своем роде славными людьми, и я искренно верю, что, не будь даже у меня особых побуждений вернуться в Эдинбург, я все же приложил бы много стараний, чтобы помочь им. Однако мое сердце было переполнено другими намерениями, и я почти с удовольствием узнал о неприятности, постигшей погонщиков. Никто не назовет дурным тот ветер, который дует в сторону, привлекающую его, и вы, конечно, поверите, что я не мог найти ничего неприятного в обстоятельстве, которое могло меня снова вернуть в Эдинбург к Флоре. С этой минуты я принялся представлять себе сцены встреч и свиданий с любимой девушкой и ее родными, я в воображении приводил тетку в крайнее замешательство, мстил Рональду, и то шутливо и остроумно, то прочувствованно, с глубоким волнением говорил о Флоре, о своей любви к ней и слышал от нее признание во взаимности. Благодаря этому занятию, мое решение становилось все тверже с каждым днем; наконец, во мне скопилась такая масса упрямой настойчивости, что желание подавить ее, казалось, вызвало бы переворот в природе.
– Да, – сказал я горничной, – здесь действительно есть новости о той, которую я люблю, и очень хорошие новости.
Весь этот день я, чувствуя холодное дыхание зимнего ветра, кутался в мой плед, и мне чудилось, будто руки милой девушки обнимают меня.
Глава XII
Я иду за крытым фургоном почти до самой цели моих странствований
Мало-помалу я приближался к Вэкфильду; имя мистера Берчеля Фенна все чаще и чаще приходило мне на ум. Этот человек (как, вероятно, читатель не забыл) помогал французским беглецам. Я не знал, как принимался он за дело. Была ли у него вывеска: «Тут помогают беглецам, обратитесь в дом», какую плату брал он за свои услуги или не оказывал ли помощи даром, во имя милосердия. Все это было мне совершенно неизвестно и крайне занимало меня. Я хорошо владел английским языком, свободно располагал деньгами, переданными мне мистером Романом, а потому обходился довольно хорошо и без Берчеля Фенна; однако я не мог быть спокойным, не разгадав всех этих тайн, и главным затруднением для уразумения их служило то обстоятельство, что мне было известно только имя этого человека, больше же ровно ничего. Я не знал, чем занимается он кроме помощи бежавшим, не знал, беден ли Фенн или богат, живет ли в деревне или в городе, не мог даже сообразить, как обратиться к нему, чтобы заслужить его доверие. Было бы очень неблагоразумно идти вдоль дороги и справляться у всех и каждого о человеке, о котором я мог сказать так мало, это было бы очень подозрительно, а если бы я явился в его дом как раз в то время, когда его заняла полиция, я поступил бы как глупец. Тем не менее желание разрешить загадку увлекало меня, и я свернул с прямой дороги, чтобы пройти через Вэкфильд; я насторожил уши, надеясь услышать имя Фенна, а во всем остальном полагался на мою счастливую звезду. Если удача (это божество должно быть женского рода) доставит мне встречу с Фенном, рассуждал я, буду благодарен ей от души, в противном же случае – не стану долго горевать. Конечно, можно считать чудом, что я, находившийся в положении человека, делающего опыт, мог довести задуманное до счастливого конца; многие святые календари имеют право пожелать стать на место Сент-Ива.
Я переночевал в Вэкфильде в хорошей гостинице, позавтракал при свете свечи за одним столом с пассажирами дилижанса, шедшего на север, затем двинулся вперед, очень недовольный собой и всем окружающим. Было еще раннее утро; в воздухе чувствовались резкость и холод; солнце стояло низко и вскоре скрылось под широкой завесой дождевых облаков, собравшихся на северо-западе, а затем затянувших все небо. Полились светлые струйки дождя, послышалось журчание воды в стоках и в канавах; я уже ожидал, что мне придется промокнуть насквозь и целый день мучиться, чувствуя на своем теле мокрое платье: ощущение сырости я ненавижу, как кошка! Вдруг на повороте дороги при свете последнего луча солнца, пропадавшего в тучах, я заметил небольшой закрытый фургон невиданной мною формы; экипаж, запряженный двумя клячами, медленно двигался передо мной. Все, что может заставить пешехода забыть неприятности, которые ему готовит дождливый день, крайне интересно для него; я ускорил шаги, чтобы нагнать странную фуру.
По мере того, как я подходил к ней, вид ее поражал меня все больше и больше. Экипаж походил на фургончики, которые, как я слыхал, бывают у продавцов ситца. На двух колесах стоял ящик, спереди были устроены козлы для кучера. Ящик закрывался дверью, и в нем могло бы поместиться большое количество материи или (в случае крайности) человек пять. Но если бы человеческим существам было суждено путешествовать в такой коробке, я от души пожалел бы их. Им пришлось бы ехать в темноте (в ящике не было ничего похожего на окошко), их бы трясло всю дорогу, как мы трясем банку, наполненную лекарством, потому что экипаж не только казался до крайности неуклюж на вид, но еще был плохо уравновешен на одной оси и сильно качался. Вообще, если в моей голове и промелькнула мысль, что фургон мог служить каретой, я сейчас же разуверял себя в том; тем не менее, мне очень хотелось узнать, что заключается в нем и откуда он едет. На колесах и на лошадях виднелось множество брызг дорожной грязи различных цветов, так что можно было подумать, что странный экипаж приехал издалека и пересек различные области страны. Кучер постоянно и безуспешно хлопал бичом. По-видимому, был сделан длинный переезд, очень вероятно продолжавшийся целую ночь, и теперь, в этот ранний утренний час (стрелка моих часов перешла немного за восемь), кучер чувствовал, что он запоздал. Я поискал имя владельца на дышле и вздрогнул, прочитав: «Берчель Фенн». Счастье улыбалось беззаботному человеку.
– Дождливое утро, братец! – сказал я.
Кучер, на вид глуповатый малый с неуклюжей головой и лицом, напоминающим репу, вместо ответа принялся жестоко стегать своих лошадей; однако усталые животные, с трудом передвигавшие ноги, не обратили на это ни малейшего внимания, и я без труда мог продолжать идти рядом с фурой, украдкой посмеиваясь над бесплодными стараниями возницы и в то же время чувствуя громадное желание узнать, зачем он старается уехать от меня. Во мне не было ничего такого страшного, что заставляло бы людей бежать от меня, а как человек с нечистой совестью, я чаще чувствовал себя в тревоге, нежели смущал своим приближением других. Наконец кучер перестал размахивать бичом и с видом побежденного человека, отложил его в сторону.
– Вам хотелось уехать от меня? – заметил я. – Ну уж это совсем не по-английски.
– Простите, я не желал вас обидеть, – проговорил кучер, приподнимая свою шляпу.
– Да я и не обиделся! – вскрикнул я. – Мне очень хотелось побалагурить и поболтать с вами.
Кучер пробормотал, что ему не до веселья.
– Тогда я попробую что-нибудь иное, – сказал я. – О, я могу быть «всем для всех», как апостол. Смею сказать, что мне приходилось путешествовать с людьми еще более тяжелыми, нежели вы, и я всегда умел поладить с ними. Вы домой?
– Да, я еду домой, – ответил он.