— Мам, я тут кое-что слышала — про историю, произошедшую в Филадельфии…
Мама была недосягаема для меня не только в ту, но и в любую минуту. Она никогда не открывала себя настоящую. Темные глаза часто бегали от смущения, и когда она улыбалась, делала это осторожно, будто долго в одиночестве репетировала улыбку.
— Я слышала, что иногда сперму смешивали?..
Я могу не помнить, находились ли мы на Бродвее, в Вест-Сайде или на Риверсайд-драйв, но точно знаю одно: от моих слов она не шелохнулась, не напряглась, не моргнула. У мамы на лице не отразилось ни тени удивления или переживания. Она не проявила никакого замешательства от неожиданно заданного вопроса.
— Не думаешь ли ты, — ответила она, — что твой отец согласился бы на это? Ведь тогда он не мог быть уверен, что у ребенка еврейское происхождение.
Жизнь моего отца зиждилась на правилах, предписанных иудаизмом. Он мыслил категорично. Хорошо, плохо, правильно, неправильно. Кроме того, он был человеком с ясной головой, и его интересовала правда. Смешать его сперму с той, что принадлежала какому-то незнакомцу, было уму непостижимо. А в случае незнакомца нееврейского происхождения — просто невозможно, в этом я была абсолютно уверена. Его религиозность была глубочайшей и самой неизменной частью его идентичности, а иудаизм был не только религией — он был этнической принадлежностью. Его ребенок был бы другим. Отделенным от той самой родословной, из которой происходил отец.
— Ты же знала своего отца, — продолжала мама. Мне помнится, что она смотрела мне прямо в глаза. — Можешь себе такое представить?
7
Во все века великие философские умы бились над вопросом идентичности. Что делает личность личностью? Что в итоге и в каком соотношении память, история, воображение, опыт, убеждения, генетический материал и то неизъяснимое, что называют душой, делает нас теми, кто мы есть? И являемся ли мы такими, какими сами себя считаем? Философы, любимое занятие которых — спорить друг с другом, похоже, согласны в одном: длительное и непрерывное осознание себя как личности, «того неделимого, что я зову собой», неизбежно подразумевается под осознанием собственной идентичности. «Тождество личности — это совершенное тождество: там, где оно реально, оно не допускает степеней; и невозможно, чтобы личность была отчасти той же самой, а отчасти другой; потому что личность… не делится на части»[16] — так писал философ начала девятнадцатого века Томас Рид.
Могло бы случиться так, что я узнала правду о том, кто мой отец, находясь — как часто бывает — дома. Я могла бы целыми днями молча сидеть в своем кожаном кресле в библиотеке, окруженная тысячами книг, из которых, по крайней мере частично, состоит мое самосознание, книг, научивших меня думать и жить. Я могла бы ходить с собаками на длительные неторопливые прогулки. Могла бы относиться к себе как к послеоперационному больному, человеку, которого сначала разделали, как тушу, а потом сшили. Сын бы находился на другом конце страны, проходил летний учебный курс по кинематографии, и дома было бы очень тихо. В конце июня зацвели бы посаженные вдоль задней стены пионы.
Но случилось иначе: мы были на борту самолета, летящего в Миннеаполис. От Хартфорда до Сан-Франциско прямых рейсов нет — во всяком случае, у «Дельты», с которой мы собираем мили. И я, достав из сумки журналы и засунув их в карман кресла впереди, устроилась в своем, под номером 12А у окна. В «Холостячке» случился очередной скандал. Кардашьян влипла в неприятности. Я опустила голову на плечо Майкла. Не знала, как быть и что теперь делать. Я представляла папино лицо — не в самые его счастливые моменты, а в дни после аварии: серая кожа, невидящий взгляд, приоткрытый рот. Казалось, сама его сущность, его дух уже нас покинули. Вскоре он скончался. И тут же другая картинка: я, молодая женщина, встречаюсь с отцом на Уолл-стрит, чтобы вместе пообедать. Двери зала фондовой биржи распахиваются, он выходит — сияющий, живой. На нем песочно-коричневый жакет, униформа биржевиков. Круглая лысая голова. Очки, с которыми он не расставался, почти без оправы, только дужки на висках чуть мерцают золотом. Его улыбка — улыбка раненого человека, которому счастье далось нелегко и который живет ради крупиц радости и все еще способен радость чувствовать. Он ощущает себя живым в двух местах: на работе и в синагоге, где он молится. Он крепко обнимает меня, нас со всех сторон обтекают потоки людей.
Я зажмурилась, не давая пролиться горючим слезам. Я переживала вторую смерть. Я снова его теряла. Я стала делимой.
Мне даже не пришло в голову, пока я летела через всю страну, — хотя над этим стоило поразмыслить, — что у матери мог случиться роман. Я об этом просто не думала — не было необходимости. Фрагменты огромной головоломки, головоломки моей жизни, начали вставать на свои места с такой скоростью и точностью, что других возможных объяснений, похоже, не было.
Стюардесса везла по проходу тележку с напитками. Предлагала соленые крендельки, батончики мюсли, арахис в пакетиках. Предыдущие два раза, когда жизнь преподносила мне ужасы и потрясения — автокатастрофу родителей и болезнь Джейкоба, — меня страшно оскорбляло, что люди продолжали жить нормальной жизнью и что ничья больше жизнь не изменилась, только моя и тех, кто мне дорог. И вот опять. Только смерть родителя, страх за жизнь ребенка — общечеловеческие ситуации. Можно кому угодно сказать: «У меня умер отец» или «У меня болен ребенок», и в ответ получить сочувствие и понимание. Но как реагировать на такое: «Я только что узнала, что мой папа не был моим биологическим отцом и что, очевидно, я родилась в результате оплодотворения спермой анонимного донора»? Я бросила взгляд на экран ноутбука Майкла. Как только самолет достиг высоты три тысячи метров, он, запустив бортовой Wi-Fi, открыл мою страницу на Ancestry.com и не отрываясь смотрел на голубой значок в виде человечка, обозначенный лишь инициалами А. Т. Кто-то двоюродный. Мужского пола. Голубой — значит, мальчик.
Что будет дальше? Я не могла себе даже представить. Я ведь рассказчица, выдумщица историй, сказочница. Всю жизнь стараюсь вложить смысл в самые разные события, создавать истории из множества бессмысленных, случайных деталей. Быть писателем и преподавать писательское мастерство — это и есть моя работа. «Что, если?..» — с такого вопроса я предлагаю своим студентам начать историю. «А как насчет?.
За моим окном было ярко-голубое небо с всполохами облаков. Под небом ровными квадратами лежали поля Висконсина — противоположность Tohu va’vohu. Иллюстрация порядка.
— Как ты думаешь, кто мог стать донором спермы в начале шестидесятых? — спросила я Майкла.
— Донором спермы в Филадельфии, — не отрывая глаз от голубого значка на экране, уточнил он.
— В кампусе Пенн.
Что именно я пыталась выяснить? Задавая вопрос, я чувствовала его абсурдность. Бездна вариантов — любой мужчина определенного возраста мог быть моим биологическим отцом — вторглась в мою жизнь, посягая на индивидуальность и уверенность. Я не была дочерью своего отца. Эта мысль пронзала меня словно ножом, который от раза к разу становился все острее.