И он подсунул старику папку с моими рисунками. Я даже не подозревала, что он их собрал. Забыла о них как-то.

– Ну-ка, ну-ка, полюбопытствуем, – оживился Иван Васильевич и сунул свой острый нос в наброски. Я готова была сквозь землю провалиться. – Интересная манера… хм, – бормотал он себе под нос, а затем буквально проткнул меня рентгеновским взглядом выцветших от возраста глаз мутно-зелёного цвета. – Не училась?

Я отрицательно покачала головой.

– Совсем немного. В школе, – призналась нехотя.

– Попробуем! – снова поднял он палец и шлёпнулся на стул.

С ним было интересно. Он язвил и сердился, не отличался терпением. И характер у старика был премерзкий, если уж совсем откровенно, но я не артачилась. Мне нравилось. Это была какая-то потусторонняя магия: вслушиваться в его скрипучий голос, ловить азы композиции, смотреть, как он любовно точит карандаши, объясняет и поправляет, покрикивает, когда я делала что-то не так. Но с ним многие вещи становились понятными и простыми, несмотря на то, что я многое делала не так, ошибалась, сбивалась и, увлекаясь, снова рисовала «мазню», как он нередко выражался.

– Будет толк, – сказал он Нейману после третьего занятия. – Даже не думал, что скажу это. Слишком корявая она и дремучая, но искру Божью не пропьёшь! Есть она, горит! – тряс Васильевич головой, а глаза у него блестели азартом.

Старик будто возродился. Мне даже казалось: молодеет на глазах, и это невероятно мне льстило. Я понимала: зацепила его, заставила чувствовать вдохновение и небывалый для его возраста подъём.

А сегодня мы опять выходим в «свет», и я заметно нервничаю.

Мы словно отдалились за эти дни. Ничего такого Нейман себе не позволял. Но – я видела – стал не таким суконным, как раньше.

Я видела его усталость и ранние морщины. Чувствовала: что-то происходит, но он, как и всегда, не спешил меня посвящать в свои дела. Да я и не спрашивала. Не потому что мне было неинтересно. Наверное, потому, что не хотела навязываться и выспрашивать. Он мог это истрактовать по-своему, а я всеми силами стремилась снизить напряжение, что всё равно висело между нами как оголённый провод.

– Надень лучше это, – достал он платье, что никак не вязалось с приёмом. Слишком простое. Но ему виднее. Спорить не стала. Сделала, как он хотел.

Позже, уже в машине, он снизошёл до объяснений.

– Элитный клуб с вип-ложами, стриптизом и прочими непотребствами. По сути, кабак, но дорогой и с претензией на эксклюзивность. Нам больше придётся отдыхать, позировать, общаться. Деловых разговоров практически не будет. Я бы хотел, чтобы ты была рядом, Ника.

Я бы тоже этого хотела. Почему-то сразу вспомнила другой клуб и то, чем тогда закончилась вечеринка. Сразу стало не по себе. Дурацкие ассоциации, но их никуда не выкинешь.

Всё было так, как Нейман и сказал. Вряд ли этот клуб в корне отличался от других. Разве что словом «элитным», которое относилось как к самому зданию, где всё, включая интерьер и отделку, было кричаще дорогим, так и к людям, что постепенно заполоняли собой пространство.

Я не очень понимала всеобщего веселья. Мне не нравилась музыка. Я ничего не понимала в боулинге, от горячительных напитков старалась держаться подальше. Дежурный бокал шампанского, который я практически не выпускала из рук, чтобы не предлагали другую выпивку.

Я пыталась находиться рядом с Нейманом, но, видимо, он и сам не понимал, чего просит: его без конца отвлекали, уводили куда-то под руку, он с кем-то разговаривал, пил (или делал вид – не знаю), а я подпирала нередко подпирала стенку, отданная на растерзание собственным мыслям.

Все нужные фотографии с разных ракурсов были сделаны. Основная миссия, как я считала, выполнена. Я бы удовольствием уехала домой, но пока, видимо, было ещё не время.

– Скучаешь? – этот голос подобен разорвавшейся бомбе. Я слишком хорошо его знаю, чтобы считать, что случайно уснула.