Однако же их брак грозил естественным образом положить этой рутине конец. Она держалась многие годы, но я, как никто другой, знала, что все рано или поздно заканчивается.

В половине одиннадцатого Марни, как всегда, поднялась и произнесла:

– Так, ладно.

Я осталась сидеть. Она собрала со стола три наши креманки, примостила их на сгибе локтя и, прихватив опустевшую фруктовницу и сливочник, скрылась в кухне. В следующее мгновение там заработало радио, полилась негромкая струнная мелодия, раздалось звяканье керамической посуды. Мы сидели, прислушиваясь к шагам хозяйки, к тому, как она, мягко ступая в своих носках, снует по кухне, открывая и закрывая холодильник, посудомоечную машину, шкафчики.

Мне следовало пойти к Марни, но я этого не сделала.

– Ваша свадьба… – произнесла я, сама не зная зачем, потому что в глубине души понимала, что это плохая идея, и тем не менее, открыв рот, уже не могла остановиться.

– Прекрасный был день, – отозвался Чарльз и, зевнув, потянулся в точности как в тот вечер. Это было абсолютно то же самое движение, и его рубашка так же натянулась на животе. – Самый лучший.

– Если бы не то, что случилось под конец, – возразила я.

– Под конец? – спросил Чарльз. – А что такого случилось под конец? – На его лице было написано неподдельное недоумение.

А теперь, прежде чем продолжить, я сделаю одно кратенькое отступление. И пожалуй, надо было сразу это тебе объяснить. Поскольку ты не привыкла лгать, об этом очень легко забыть. А я в своей жизни только и делала, что говорила неправду. Так что, возможно, мой опыт тебе пригодится.

Во-первых, необходимо помнить, что любая ложь – всего лишь история. Выдумка, фикция. Во-вторых, даже самая безумная выдумка, самая нелепая ложь может выглядеть совершенно правдоподобно, совершенно убедительно. Мы хотим верить в эту историю. В-третьих, из этого следует, что придать лжи видимость правды – дело нехитрое. Но важнее всего – и об этом ни в коем случае нельзя забывать – то, что у нас нет иммунитета к собственной лжи. Мы подправляем наши истории, иначе расставляем акценты, нагнетаем напряжение, раздуваем драму. И в конечном счете, после того как несколько раз пересказали эту видоизмененную историю, с каждым разом все больше и больше усовершенствуя ее, мы сами же начинаем в нее верить. Потому что мы корректируем не только наши истории, но и наши воспоминания. Наши фантазии – мгновения, порожденные нашим воображением и существующие лишь в нашем мозгу, – начинают обретать черты реальности. Ты мысленно проигрываешь в голове развитие ситуации, в том варианте, в каком она могла бы произойти, и перестаешь понимать, где заканчивается правда и начинается ложь.

– Под конец, – подтвердила я, и он пожал плечами и нахмурил брови. – В самом конце вечера. Между тобой и мной.

– Между тобой и мной? – изумился он. – Джейн, да ну брось. О чем ты говоришь?

Понимаешь, было уже слишком поздно. Он успел подправить свои воспоминания, целенаправленно исказить в своей памяти этот миг. Одной-единственной правды больше не существовало. Прокручивал ли он эту историю в своей памяти снова и снова? Действовал ли он каждый раз в своих воспоминаниях несколько по-иному? Поверил ли сам в эту подлакированную реальность, чтобы его сомнения, его замешательство стали казаться неподдельными?

Я чувствовала себя круглой дурой, которая несет чушь, но потом на лице Чарльза тенью мелькнуло неуловимое выражение. Его лоб прорезала морщинка, и в следующую же секунду он снова разгладился. Левая бровь еле заметно дрогнула. По щекам разлилась краска, то ли от смущения, то ли от ярости. Он провел языком по губам, а потом стиснул их с такой силой, что они побелели. У него вырвался негромкий возглас, и он закусил краешек губы.

Я уже больше ни в чем не была уверена.

– Ты знаешь, о чем я говорю, – произнесла я.

– Не думаю, – отозвался он и, растопырив пальцы, прижал ладони к краю стола.

– Знаешь-знаешь, – настаивала я.

Не то чтобы я была убеждена в этом на все сто, но полагала, что это не исключено.