Не изменились руки, мужские, сильные, покрытые выпуклыми венами, от одного вида которых меня бросало в дрожь.

Не изменилась его привычка смотреть на меня, чуть склонив голову, я говорила — снисходительно, он говорил — любя.

Да, наши разногласия тоже никуда не делись. Но мы же люди — мы способны говорить.

Объяснять. Убеждать. Договариваться.

— Что ты чувствуешь, когда на меня смотришь? — спросила я, когда, уже сидя за столом, он снова посмотрел на меня так, что у меня мурашки побежали по коже.

— То же, что и всегда. С самой первой нашей встречи. Словно внутри меня горит очаг. Мне тепло, спокойно, уютно. Я дома. И я голый. А что чувствуешь ты?

— Что ты голый, — улыбнулась я. — Что со мной ты всегда голый.

Безоружный. Беззащитный. И весь мой.

И я могу отрезать ему волосы, как Далила Самсону — и лишить сил.

Могу отрезать даже голову, как Юдифь Олоферону или трамвай Берлиозу — и лишить жизни.

Могу сказать, что Зинка беременна — и испортить вечер.

Женское коварство не имеет границ, а порой логики и смысла.

Но я спросила не затем, чтобы коварно вытянуть из него признание: его и пытать не пришлось, он признался бы в чём угодно.

Мне не давал покоя вопрос: а может, я ошиблась? Может, он тоже меня не разлюбил?

Может, мы настолько не поняли друг друга, что мучаемся напрасно?

— Зачем ты купил ту квартиру?

Он отложил вилку.

— Потому что в ней мы были счастливы.

— Мы были несчастны, Марк. Я была несчастна, — подскочила я, как ужаленная. — Я зарядила тебе кружкой по лицу из-за этой чёртовой квартиры.

— Я ни разу не припомнил тебе эту кружку. Я знаю, тебе было больно, — он тоже встал.