Конечно, коллекционеру такого уровня удержать себя в рамках одной лишь первой эмиграции невозможно. У Герра — первоиздания Державина, Пушкина, в частности «Евгений Онегин». «Думы» Рылеева незадолго до восстания декабристов. Прижизненные издания Крылова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Добролюбова, Островского. Многие издания с автографами авторов (Лев Толстой, Сухово-Кобылин и т. д.).
Это все то, что собиралось как бы попутно, между делом. Неопубликованные письма Льва Толстого, Тургенева, Горького. Материалы о Николае II, в частности о его жизни в Тобольске. Письма Врангеля.
За каждой строкой — чье-то чужое дыхание. За каждым творением — чья-то судьба.
Темы этой в нашем разговоре не миновать — состояние музеев, библиотек, усадеб, кладбищ. Затопляются водами хранилища Государственной публичной научно-технической библиотеки. Зимой температура минус 40° при высокой влажности. Книги поражены грибком, плесенью. В одном из хранилищ прорвало коллекторы, хлынула канализационная вода. Списали десятки тысяч книг. Около двух лет назад в другом хранилище этой же библиотеки «от протечки горячей воды» погибло 40.000 ценных переводов.
Катастрофическому, иначе не скажешь, положению библиотек был посвящен телевизионный «Прожектор перестройки». Честные, выстраданные слова о «первобытнообщинном строе» в наших библиотеках, находящихся в распоряжении Министерства культуры, ВЦСПС, Академии наук и Госкомитета по науке и технике.
В научной музыкальной библиотеке имени Танеева в Московской государственной консерватории злосчастные трубы не менялись с 1901 года. В любой момент может хлынуть вода, холодная, горячая. Здесь ноты, папки — оркестровый фонд, тысячи автографов — Баха, Бетховена, Моцарта, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева. Здесь уникальный древнерусский фонд, рукописные ноты, каждая оркестровка ценится от 300 до 2.000 рублей.
Выискивая и приобретая в дальних странах рукописи великих, у себя под рукой их же губим? Принимаем в дар картины при недостатке выставочных залов и музейных комнат? Издалека перевозим к себе прах великого певца, а в центре России Ясную Поляну с другой великой могилой никак не можем всем миром в порядок привести? В центре Москвы гибнет дом Булгакова.
Нет ли тогда в наших приобретениях парадной конъюнктуры, политики, выгоды на час?
Конечно, можно снять с книжной полки или со стены собственную ценность и заменить приобретенной. Бессмыслица.
Культура — часть общего нераспорядка. Закупим дорогое оборудование — гниет. Но там нет единственных оригиналов, можно еще закупить.
Что же, отказываться от неожиданного наследства, искреннего подношения? Нет, конечно. Ждать, пока наведем у себя порядок, невозможно — западные соотечественники не доживут, ценности распылятся. Хорошо бы одно с другим шло рядом, об руку, взаимно стимулируя движение вперед.
Вот сюжет для размышления.
Петр Александрович Браславский — внук знаменитого Александра Николаевича Бенуа.
— Как возникла идея музея?
— Мамин брат Николай был в свое время директором постановочной части «Ла Скала», сотрудничал тесно с Большим театром. Однажды вернулся из Советского Союза и сообщил: есть возможность создать музей Бенуа на нашей Родине. Мы сразу сказали «да», при условии, что разговор серьезный. Нам предложили Москву. Почему — непонятно, город Бенуа — это все-таки Ленинград. Там есть наш дом, которым построил еще мой прадед Николай Леонтьевич Бенуа. Но сейчас в нем живут четырнадцать советских семей. И тогда остановились на Петергофе. У нас было очень важное условие: с советской стороны будет передано в музей столько же работ, сколько с нашей. Мы же знали, что в Русском музее есть четыре тысячи работ Александра Бенуа.
— Четыре тысячи?!
— Да. А выставлено в залах пять или шесть. Остальные в запасниках. Нам отвечали, что ни Русский музей, ни Третьяковка не захотят уменьшать свой фонд. Мы отстаивали свою позицию около четырех часов, в конце концов убедили. Главное, что была добрая воля с обеих сторон.
— В 1953 году в Версале была выставка Александра Бенуа. Юрий Анненков вспоминает, как он вошел туда, а Бенуа с палочкой сидел в кресле, ему было тогда 83 года. Анненков подошел и сказал что-то вроде: как прекрасно, вы сидите посреди Версаля на своей выставке. Тот ответил: было бы еще прекраснее, если бы я сидел на своей выставке в Петербурге.
— Он грустил, он все время говорил о России.
— Если бы он мог знать о его музее на Родине.