– Свет погас сам. Может быть, пробки полетели?… Мы просто не стали включать потому, что в темноте не так скованно чувствуют те, кто танцевать не умеет. И вообще… ну, ничего же не произошло.
Недружное ворчание в мою поддержку, нарастает.
– Ну-у-у-у, Марькузьминична-а-а! Ну, разрешите нам еще полчасика попрыгать, – слышаться реплики из зала.
– Как бы вы тут не допрыгались, и я вместе с вами. Всё! Заседание клуба объявляю закрытым. Чтоб я никого через пять минут здесь не видела. А ты, Рогов, завтра зайди после уроков. Будешь отвечать по всей строгости.
Вздохнув, Вадим начинает скручивать провода, складывать катушки в коробку, а остальные, тихо, но грязно матерясь, тянутся к выходу.
…
Бредем с Тришиной по Гоголя в направлении нашего двора. Снегу за последние дни выпало много, и идти неудобно. Я ворчу на учителей, на снег, на окружающую глупость. В конце концов, Ленка не выдерживает:
– Кончай ныть! Задолбал уже. Расскажи лучше, что ты делал, когда мы с тобой топтались. Если бы эта усатая тётка не ворвалась, дело бы не остановилось? – И смотрит так лукаво, слегка склонив головку.
– Ясен пень, не остановилось бы. – Поддерживаю я игру. – Я бы залез тебе в трусы и честь твою девичью нарушил.
Ленка от такой тирады даже опешила, – Ах, ты развратник! Что ты такое говоришь! Хотя, куда тебе, ты ж трусишка, даже целоваться не умеешь.
С этими словами она вдруг резко толкает меня в плечо, да так сильно, что я от неожиданности заваливаюсь в сугроб, а она, смешно скользя, пытается убежать. Я вскакиваю и бегу следом.
Настичь курочку удается только на пороге её подъезда. С размаху прижимаю её всем телом к дверям.
– Дурак, отвали, больно же! – Верещит она в моих объятиях. Поздно. Я прижимаю свои губы к её, захватываю нижнюю и сквозь поцелуй приговариваю: – Цефофатса не умею, ну науфы, раф такая умевая… Ленка пытается смеяться, но получается не очень.
Младшая половина моего сознания просто улетает в небеса в эйфории. Сердце раскалывается на множество кусочков, заполняющих все тело. Кровь пульсирует везде от ушей до кончиков пальцев.
Внезапно дверь, про которую мы забыли, начинает содрогаться под ударами. Я отстраняюсь от подружки, она отпрыгивает в сторону. Вовремя! Дверь резко распахивается, из подъезда вываливается мужик с чемоданом.
– Вы чего безобразничаете! Зачем двери держите?! Приличные на вид молодые люди, а хулиганите! Тут люди на поезд опаздывают, а вы пройти не даёте, – гражданин, сурово размахивая чемоданом, скрывается в снежном мареве.
Мария Кузьминична сидела у себя в кабинете, почти задыхаясь от возмущения. Нет! Ну, это ж надо так подвести! Она к ним со всей душой, а они… Устроили прямо в школе разнузданный безобразный шабаш. Воспользовались её доверием. Превратили, и так идеологически рискованную, лекцию о западной музыке в танцульки, да не просто, а в темноте! Вот уж по истине: – «Темнота друг молодёжи! В темноте не видно рожи»…
Ну, я завтра устрою этому молодому дарованию, этому журналисту недоделанному, этому гусю лапчатому… так просто ему это не пройдёт! Надо его крепко наказать! Хотя как его накажешь? Двойку по поведению? Так, вроде бы, явных нарушений не случилось. Выгнать из комсомола? Сразу показатели по росту рядов упадут… Выговор вкачу по комсомольской линии, за поведение недостойное комсомольца. Ладно, пора домой. Дома с Петром переговорю, может он что подскажет.
Она устало вздохнула и принялась натягивать видавшие виды сапоги.