Себастьян очень удивился. Да, ему приходилось убивать, и он очень часто видел, как умирают люди, — почти все они или боролись до последнего, или просто засыпали с улыбкой на запекшихся от утомительной борьбы со смертью губах. Сеньор Сесил был мертв уже при жизни.

Себастьян мучился сомнениями всю ночь, а когда настало утро и на востоке занялось алое зарево, понял, что, если сеньору Сесилу не помочь умереть прямо сейчас, он может, подобно кошке или собаке, уйти из дома и забиться в какую-нибудь дыру на самом краю света. И найти его там, а тем более выманить, уже не удастся.

И когда Себастьян целиком осознал уровень опасности, он забрался под кровать, вытащил запыленную шкатулку, открыл ее, достал фотографию матери с пятью прожженными сигаретой отверстиями, карты с голыми женщинами и две подаренные сеньорой Долорес Библии — отцовскую и свою — и взял в руки шелковый, заплетенный в косичку черный шнурок. Он знал, как непросто расстаться с жизнью — даже мертвому, — и был просто обязан помочь сеньору Сесилу умереть дома.

До усадьбы Эсперанса Мигель добрался только к обеду. Он долго отдыхал, прислонившись к облупленным воротам, а потом поправил выбившийся из кармана пустой рукав, постучал в калитку, так и не дождавшись ответа, вошел и обомлел.

Прямо от ворот вверх, в гору круто поднималась широкая, вырубленная в семейном саду Эсперанса просека, и там, наверху, были отчетливо видны три узких водопада, чуть ниже по склонившимся ивам и магнолиям угадывался целый каскад прудов, а еще ниже ручей резко сворачивал влево, а просека обрушивалась на зрителя совершенно безумным, шизофренически буйным изобилием цветов.

— Бог мой! — прошептал Мигель. — Так вот куда золото Эсперанса пошло!

Он повернул голову влево, туда, где виднелся свернувший ручей. Над невероятной красоты простирающейся на десятки метров по обе стороны ручья мавританской лужайкой цвели магнолии и колючие лианы, из хаотично разбросанных отчетливой фаллической формы альпийских горок торчали иберисы и бессмертник, и от этого красочного, неудержимого и совершенно варварского буйства мощно веяло уже абсолютным безумием.

Мигель чертыхнулся и, прихрамывая, заторопился к дому. Цепляясь за стену, поднялся по скрипучим расшатанным ступенькам и замолотил кулаком в дверь.

— Сесил! Сесил Эсперанса! Немедленно откройте!

Внутри послышались шаги, и Мигель автоматически сдвинул правую руку поближе к карману — туда, где, оттопыривая линялую ткань старого полицейского мундира, угадывался мощный, тяжелый револьвер.

Дверь широко распахнулась, и на него уставились круглые и живые, донельзя удивленные глаза.

— Господин лейтенант?

Мигель моргнул. Это определенно была младшая Долорес, но, бог мой, как же она похорошела!

— Да, сеньорита Эсперанса, — произнес он. — Ваш дядя еще дома?

— Вчера был дома, — улыбнулась Долорес. — Вы проходите, проходите, господин лейтенант! Я сейчас его позову…

Мигель обернулся, бросил последний взгляд на психиатрический разгул цветов и красок за спиной и, прихрамывая, прошел внутрь. Брать Сесила Эсперанса под арест при племяннице ему не хотелось, но другого выхода он не видел.

Долорес предложила ему присесть, быстро взбежала по лестнице на второй этаж, постучала, затем скрипнула дверью, и вдруг она испуганно охнула.

Мигель выронил костыль и, шипя от боли и подволакивая ногу, помчался вслед за ней. Цепляясь за перила, с трудом преодолел два десятка ступенек, чуть не потерял сознание у двери, но собрался и ввалился в комнату Сесила Эсперанса.

Долорес оторопело стояла в самом центре комнаты, приложив ладони ко рту, а вокруг — словно Бонапарт прошел. Постель смята, подушки на полу, маленький китайский столик нещадно раздавлен, а узорный марокканский ковер усыпан осколками фарфора и обильно полит кофе. И только Сесила Эсперанса здесь не было.

Мигель стремительно окинул взглядом комнату, привычно отмечая многочисленные признаки борьбы, и прохромал к мятой постели. Наклонился, и по его спине прошел холодок: прямо на подушке лежала знакомая черная шелковая нитка.