– Нет, вы что‑то знаете, но не пойму, почему скрываете, – сказала Спасаломская, – и не пойму, почему скрывает Шагрей. Не пойму.
– Зачем ему скрывать что‑то? – удивился Томчин.
– Я тоже не против – задать этот вопрос, – сказала Спасаломская, – и Шагрею и Шешелю.
– Александр Иванович? – Во фразе Томчина слышался вопрос.
– Если бы знал – все рассказал бы, – откликнулся Шешель.
– Вот и я про то же. Елена Александровна, вы слышали?
– Да…
12
Шешель выдвинул ящик письменного стола, достал браунинг, холодный и приятный. Несколько мгновений вертел его в руках, любуясь совершенством форм. Казалось, что тот сам собой занял привычное положение в стиснутой ладони, слился с ней, точно металл мгновенно приклеился к коже, и только смерть могла стать тем растворителем, который разъединил бы их. Шешель часто пользовался им до того, пока на его аэроплан не поставили пулемет, но и после этого всегда брал пистолет с собой вместо талисмана.
Он запихнул его за пояс, дулом вниз, чтобы при случае его легко можно было извлечь, в карман брюк положил дополнительную обойму, полную патронов, задвинул ящик, разогнул спину и поймал на себе чей‑то взгляд, посмотрел чуть в сторону и увидел свое отражение в большом мутном зеркале, висевшем на стене.
Шешель усмехнулся. Слишком серьезный вид был у его отражения.
«Точно на войну собрался. Еще до полноты экипировки и для устрашения противника надо пару гранат прихватить. Вот где их взять? И уж слишком они тяжелые. В карман если положишь – отвисать будут, а возьмешь с собой сумку – неудобно станет, движения она сковывает. Ничего, и так все будет хорошо. Без гранат обойдусь», – успокоил он себя и еще раз повторил: «все будет хорошо», будто от того, сколько раз он произнесет эту фразу, зависит его дальнейшая судьба, но на оберегающую молитву они никак не походили. Браунинг за поясом – более действенная и надежная защита, чем любые слова.
Он забежал домой, только чтобы взять пистолет.
Теперь Шешель решал, куда ехать – к дому Свирского или все же Спасаломской? Но последний вариант предполагал оборону, а Шешель хотел перейти к более активным действиям и наступать, а не обороняться.
Он не удержался, сорвался на бег, вскочил в авто, а когда мотор с первого раза не завелся, сердце едва не вырвалось. Он застонал то ли от боли, то ли от беспомощности, но вторая попытка оказалась удачной, еще не успевший остыть мотор, заворчал, просыпаясь, а авто мелко затряслось, будто продрогнув на холодном ветру. Надо его, когда оставляешь одно на улице, чтобы не замерзло, попоной накрывать.
Авто сорвалось с места скачком, будто конь, которому всадили в бока шпоры. Шины его заскрипели, провернувшись несколько раз на месте, прежде чем зацепились за мостовую.
Попадись ему навстречу полицейский – упек бы в участок за нарушение общественного порядка, потому что Шешель гнал авто на предельной скорости будто бы решив проверить – насколько соответствуют истине цифры на его спидометре и действительно ли оно может развивать подобную скорость или они рассчитаны лишь на то, чтобы привлечь покупателя.
Он вписывался в повороты по таким траекториям, что авто наклонялось на один бок, чуть приподнимаясь и едва не вставая на два колеса вместо четырех, и казалось, что оно либо перевернется, либо начнет скользить по мостовой, пока его не остановит стена дома или столб.
Как заноза засела мысль: «Зря оставил Спасаломскую. Нужно было под любым предлогом быть с ней».
Ей что‑то угрожало. Но откуда эти мысли? Как озарение какое‑то. Но он привык верить таким озарениям. Если бы они изредка не посещали его, он давно бы уже сгнил в могиле, а так – гнили другие.
Ехать с пистолетом за поясом было крайне неудобно. Дуло больно уткнулось в пах, а край рукоятки – подпер живот, сдавив желудок, который, в свою очередь, тоже чуть переместился вверх и теперь мешал легким вволю наполняться воздухом.
Потерпев минуты две, Шешель понял, что мысли о пистолете начинают занимать слишком много места в его сознании. Он переложил пистолет в куртку, успокоился, стал дышать ровнее, а то разволновался, прямо как новичок, отправляющийся в первый полет, а из‑за того, что опытных пилотов осталось мало, то в пару ему никого не дали. Не успокоишься – полет может закончиться в бурьяне или в лесу, но никак не на летном поле.
Но ему‑то, ему‑то что сейчас грозит? Внезапно проросший сквозь брусчатку столб или яма, образовавшаяся от того, что грунтовые воды подмыли мостовую и она стала похожа на ловушку, которую устраивают в лесу охотники, – присыпают неглубокую яму ветками и землей и ждут неподалеку, когда в ловушку попадется какой‑нибудь зверь. Но кто же будет охотиться в городе таким экзотическим способом?
Он неожиданно понял, что вот уже с минуту, а может и поболе, за дорогой совсем не следит, руки его сами выполняли маневры, будто жили самостоятельной жизнью и крутили штурвал авто, не согласуя свои действия с мозгом.
Лицо Шешеля оставалось невозмутимым. Увидев впереди людей, пролетку или другой экипаж, он предупреждал о своем приближении долгим противным гудком клаксона, не убирая с него пальцев, пока ему не уступят дорогу. Авто и пролетки прижимались к обочине, пропускали его, сторонились, точно это прокаженный.
Невозмутимость его было ложной, наигранной. Чувства не прорывались наружу, кипели внутри, как под толстой коркой застывшей магмы, в которую превратилась его кожа. Они не могли пробить ее. Что‑то било только в глаза.
Он знал, что опоздал, но все гнал и гнал авто вперед, будто мог обмануть время, а стрелки на часах, развешанных по улицам так же щедро, что и фонари, начнут двигаться в обратную сторону, стоит ему еще чуть‑чуть увеличить скорость. Всего на триста тысяч километров в секунду. Тогда бы на финише его ждал приз куда как ценнее, чем тот, что вручили ему после победы на Императорских гонках.
Он гнал от себя плохие мысли, но они уже поселились в его голове, проросли как сорняки, стали разъедать ее, как кислота, и, как он ни старался избавиться от ощущения, что все уже напрасно, ничего у него не получалось.
Так ведь действительно на все махнешь рукой и направишь авто в ближайший столб.
Еще один поворот, и он въехал на улицу, где стоял Дом Свирского, остановился поодаль, так чтобы из дома авто его заметно было, лишь если очень сильно в высунуться из открытого окна. Авто его ничем не примечательное, благо свет фонарей почти не освещал его, ложился чуть в стороне, и поэтому оно оказывалось укрыто вечерней мглой, да и вдоль улицы других авто, брошенных отлучившимися по делам хозяевами, стояло предостаточно.
Было еще не слишком поздно. Вечер только начинался. У Шешеля оставалась надежда опять застать Свирского дома или перехватить его прямо возле входа. Разыскивать его по всему городу – задача сложная, осуществимая разве что, если в помощь ему дадут десяток‑другой полицейских.
Но с полицейскими лучше не встречаться. Наметанный взгляд по отвисшему карману куртки сразу определит, что там лежит, возникнут ненужные подозрения. Шешеля на время могут упечь в участок, чтобы выяснить личность, свериться по штрафной картотеке, не значится ли таковая там, и убедиться – не задумал ли он каких противоправных деяний, а он‑то как раз задумал, поэтому, чтобы выбраться из участка, придется врать напропалую.
Окинув взглядом дом, Шешель увидел свет лишь в двух окнах на первом этаже, а второй оказался погруженным в ночь. Он опоздал. Самые худшие его опасения подтвердились…
Он подошел к воротам, нажал на кнопку звонка, и ему показалось, что он услышал, как в прихожей зазвенел колокольчик. Спустя несколько секунд дверь в доме отворилась, на порог вышел крепкий мужчина с короткой стрижкой. Он побрел к воротам неторопливой походкой, похожий сейчас на медведя оттого, наверное, что ноги его чуть косолапились, а ступни шаркали по дорожке. И еще – формой черепа. Лоб, чуть скошенный назад, словно специально для большей обтекаемости, производил впечатление чего‑то очень крепкого, не менее прочного, чем броня. Пуля о такой лоб расплющится, как о стену, или срикошетит, уйдет в сторону. Размазанный по лицу нос говорил о том, что человек этот какое‑то время провел на боксерском ринге.
Он остановился за оградой, взглянул на Шешеля, видимо, ничего не собираясь спрашивать и предоставляя ему право начать разговор первым. Может, он и говорить‑то не умел, а только мычал или ревел, чтобы еще больше соответствовать образу.
Шешель мог, быстро просунув руку между прутьями, схватить слугу за пиджак, пока инстинкты не заставили того почувствовав угрозу, отпрянуть назад – тогда он стал бы недоступен, потом притянуть к себе, ударив лицом, которое сейчас заливал свет с улицы, о прутья ограды, чтобы с первого же раза лишить сознания, и, пока тело еще не обвисло и не повалилось, нашарить у него в карманах ключи от замка и только потом выпустить из рук. Его неторопливость не обманула Шешеля. Противник перед ним был опасный. Он может молниеносно провести удар, так что и не заметишь, отчего оказался в бессознательном состоянии. Но все же отмахнуться он не успеет. Шешель опередит его.
– Чем могу? – спросил человек. Голос у него был утробный, глухой, точно он из склепа говорил.
– Я хочу поговорить с графом Свирским.
– Его нет сейчас дома. Он уехал минут двадцать назад.
– Вместе с товарищами?
– Да, как обычно.
– Куда?
– Этого он мне не говорил.
– Вел он себя тоже как обычно?
– Вы из сыскной полиции? – Разговор стал утомлять слугу.
– Нет.