И только Достоевский поставил вопрос по-другому. А имеет ли человек достоинство в самой своей низости, гадости, подлости? Теряет ли он образ Божий, когда он пьяненький, перестает ли быть человеком в своей трусости, лжи и корысти? Является ли жалкий человек Человеком без трусливого «тоже»? Его князь Мышкин отвечает: «Да». Герой Достоевского утверждает в низком человеке доброе, даже когда оно перепутано с корыстным и гадким. Человек остается человеком не «несмотря на…». Он просто остается человеком. На эту предельную высоту подлинного гуманизма мог подняться только Достоевский, а в его лице – вся русская культура, пронизанная идеей освящающего человека божественного света, проникающего до самого дна ада.
Пасха не случайно оказалась в центре русского мировоззрения. Это не только радость о воскресении, о победе над смертью. Не случайно наша икона Воскресения – это «Сошествие во ад». Победа не над смертью одной, но над адом, над состоянием богооставленности и осужденности, восстановление человека из самого жалкого и разбитого состояния до достоинства образа и подобия Божия. Восстановление не механическое, не юридическое, но нравственное и благодатное.
Нравится кому-то или нет, но ни одна другая известная нам в истории цивилизация не предложила идеала высшего, нежели этот, не сопрягла человека даже в самой униженности его образа и Бога в Его небесном сиянии с такой полнотой. И свидетельство об этой идее, об этом учении – конечно, важнейшая историческая миссия русского народа, из глубин души которого и поднялась эта мысль.
Сущность русской идеи – утверждение спасительной миссии Христианской Церкви на земле и возвышеннейшее понимание самого христианства, сотворение из грешника богочеловека, а не «киборга», в которого превращает его западная техногенная цивилизация. Ради утверждения этой идеи русский народ исполняет свою великую историческую миссию – не допускает становления антихристова миропорядка, искореняет варварство и делает обитаемой, казалось бы, совершенно непригодную для этого часть нашей планеты.
Раздел IV
Реставрация будущего
Слишком долгое время Россия формировала своё будущее как антипрошлое. «До основанья, а затем…». Российский футуризм, будь то в петербургски-западнических, советских или постсоветски-либеральных формах, базировался на чудовищном нигилизме по отношению к прошлому, которое неизменно рассматривалось как убогое, постыдное, не вдохновляющее, позорное, подлежащее радикальному преодолению. И тем самым будущее наше искривлялось и обеднялось, так как только если корни прошедшего богаты, разнообразны и питательны, мы можем рассчитывать на пышную цветущую крону будущего. Мы же оказались подобны тем, кто обрубает корни деревьев, а потом удивляется облетающей увядшей листве.
Сегодня мы нуждаемся не столько в построении, не столько в проектировании, сколько в реставрации
будущего. В восстановлении тех пластов и горизонтов, которые были искусственно обрублены и утрачены в результате сотрясавших нас революций и переворотов, нигилистических по отношению к прошлой традиции. Мы должны вернуть себе то будущее, которое было утрачено, если не сказать – украдено, из-за нашего самоотчуждения.
Россия и русские пережили три большие волны самоотчуждения. Каждый раз известная часть русской цивилизации объявлялась отторженной и отречённой, предавалась проклятию и подвергалась истреблению. Перерубленные ветви переставали плодоносить, и на их месте воцарялась мерзость запустения или прививались иноземные дички.
Первое великое самоотчуждение – это двойной удар церковных реформ, приведших к расколу старообрядчества, и петровских культурных реформ. Мы фактически собственными руками разгромили свою национальную церковную, а затем и культурно-цивилизационную традицию, заменив её иноземными заимствованиями. Вместо локальной задачи усвоения научно-технического потенциала Европы мы поставили себе задачу не только усвоить всю европейскую цивилизацию, в том числе и в глубоко чуждых нам элементах, но и разгромить свою, а тех, кто сохранил верность русским началам, – вытеснить на обочину истории как гонимых отщепенцев.
Этот петровский псевдоморфоз русской культуры превратился в саднящую рану нашей национальной жизни. Каковая рана, впрочем, как у некоторых моллюсков, из слез своих соткала жемчужину. Идея возвращения к себе стала центральной для новой русской культуры от Пушкина и славянофилов, через Достоевского и Мусоргского. Однако оставшись русской культурной утопией, которая иногда оказывала благотворное влияние и на дела общественные, задача общенационального возвращения к самобытному строю русской жизни так и не была никогда поставлена как государственная. Вот уже три с половиной столетия Российское государство находится когда в холодной, а когда и в горячей войне с основами русской культуры и цивилизации. И это делает наше будущее весьма смутным.
Второе великое самоотчуждение – коммунистическая революция, перепахавшая весь строй исторической России Гражданской войной и голодом, раскулачиванием и террором, созданием индустрии через рабский труд и возвышением разума через разрушение церквей и убийство священников. Общемировая тяга к социальной справедливости и равенству в распределении богатств приняла в навязанной нам революции форму безумной иноземной теории, которая многих сделала беднее и почти никого – богаче. Зато уничтожила естественную социальную ткань русского общества и прервала реально реализовывавшуюся виттевско-столыпинскую модернизационную программу. Когда утопия рухнула, вместе с нею едва не прекратилась и вся общественная жизнь вообще, мы докатились до тотальной социальной аномии. Да и промышленные богатства, создаваемые каторжным трудом, оказались сами по себе нежизнеспособны, и скоро пропали разворованными и лишь малой толикой застряли в цепких когтях олигархов – завсегдатаев английских клубов.
ХХ век оказался для нас бездумным и бесполезным расточением народа вследствие отказа от продуманной естественной модели социального и экономического развития, и в ещё большей степени – вследствие торжества самого отчаянного национального нигилизма, когда торжествующая идеология объявила своим врагом уже не только русскую цивилизацию, но и русский народ как таковой, «народ угнетатель», «великодержавного держиморду». Административно-политические мероприятия направлялись на расчленение этого народа республиканскими границами. Социальные – на уничтожение его органической модели расселения «неперспективных» деревень, на затопление его сельскохозяйственных угодий. Культурные – на стирание значительной части его исторической памяти.
Разумеется, этому великому самоотчуждению тоже оказывалось отважное сопротивление, причём не только в белой эмиграции, но и в самой России – достаточно назвать имена Солженицына, Свиридова, писателей-деревенщиков, академика Шафаревича. В этом сопротивлении выработалась еще одна программа русской реставрации будущего – сбережение народа. Даже в тех малых толиках, в которых она реализуется в последние годы, она даёт огромные положительные результаты. Мы видим рост продолжительности жизни, падение пьянства, мы видим, как защищённое протекционистской политикой возвышается наше, казалось, вовсе умершее сельское хозяйство. Но до подлинно масштабной программы сбережения нам ещё очень далеко.
Наконец, третья волна великого русского самоотчуждения – это распад СССР, установление беловежских границ и проведение так называемых либеральных реформ. Здесь уже национальное самоотчуждение дошло до высшей степени – проповеди открытой русофобии едва ли не как государственной идеологии и уж точно идеологии «элиты», отрицания самого имени русского. Смердяковская мечта об оккупации России иностранщиной доведена была здесь до совокупности практических действий и программных слоганов. Стремление к истреблению неугодного народа дошло до проповеди о благодетельности массового вымирания «рыночно неэффективных масс».
Но самым характерным следствием третьего самоотчуждения стал территориальный, политический раскол русской нации. Не только были закреплены как политический факт большевистские эксперименты по созданию сепаратных украинского и белорусского народов, но и оставленные в звании русских великороссы были растресканы по административным границам СССР, внезапно превратившимся в межгосударственные. В самой России родилась безумная и абсурдная конструкция о «молодом государстве», ведущем отсчёт от декларации 1990 года, а к этому политическому младенцу услужливые асессоры и регистраторы тут же подогнали и его местечковый патриотизм, противопоставляющий русского в РФ как «россиянина» – русскому за пределами РФ как, допустим, «украинца» или «латыша», до которых нам якобы нет никакого дела. Если и есть что-то гнуснее расцветшей в наших редакциях и издательствах русофобии, так это подобный «беловежский патриотизм».
Уже даже внутри России обрисовались границы анклавов, в которых русским отведено было место дискриминируемого народа второго сорта, да и русский язык оказался обречённым на вытеснение. Оставленные на растерзание русофобским элитам сопредельных стран, русские превратились в обездоливаемых, преследуемых даже за слово на родном языке, насильственно ассимилируемых, угнетаемых, а во многих местах и убиваемых. Вся общечеловечность нового либерального порядка оказалась сведена к тому, чтобы русские отреклись от себя – отречься же от чего-то своего ради русских никто оказался не способен.
Но в сопротивление этому третьему великому самоотчуждению национальная почва породила и третью великую русскую возродительную идею – идею русского воссоединения. Это мысль о том, что расколотая нация должна не тем так другим путём воссоединиться в естественных для себя политических, экономических, культурных границах, что Москва должна стать средоточием центробежного, а не центростремительного движения на русском пространстве.
Итак, вот три великие возродительные идеи, которые должны помочь при реставрации нашего будущего: русское воссоединение; сбережение народа и возвращение к себе. Почему мы можем думать, что они сегодня могут быть приняты на вооружение Российским государством, которое, в разных своих инкарнациях, как никто другой виновно в том, что эти идеи вообще сегодня надобны, что мы дошли до пределов самоотчуждения и самоотрицания?