Для провансальской поэзии, сформировавшей сам культурный код любви в западноевропейской культуре, важен именно образ Дамы – супруги сеньора, которая выступает объектом целомудренного, а порой и плотского восхищения и желания. Элиас это объясняет статусом такой женщины – куртуазный восторг, вежливость, нежность, всё это поведение подчиненного – трубадура, по отношению к госпоже. Не будь этих отношений господства и подчинения, никакой куртуазности и культа женщины по мнению Элиаса не выработалось бы[53].

Но это лишь один подход к проблеме. С другой стороны, мы можем заметить, что постоянно воспроизводящаяся в западноевропейской культуре тема адюльтера является своеобразным способом осуществления индивидуальности женщины. Такая изменница как бы выступает за пределы отведенной ей обязательной социальной ниши хранительницы рода и очага и подчеркивает свою индивидуальность. Сущность европейского романа как манифестации западной цивилизации – в утверждении самостояния личности через ту или иную степень попрания половой морали с помощью романтической любви. Эта тема обретения индивидуальности через адюльтер может быть прослежена как центральная для западной цивилизации даже до сего дня, несмотря на ее малую актуальность в повседневной жизни в эпоху после сексуальной революции.

Традиционная русская культурная матрица выстроена от обратного. Супружеские измены, разврат, адюльтер, – всё это полностью исключено из литературы факта, к примеру историографии, и сведено к минимуму даже в нравоучительной литературе.

Святитель Григорий Турский в «Истории франков» во всех подробностях описывает грешную «галантную жизнь» королей-Меровингов. Напротив, мы не знаем от летописцев ничего о частной жизни русских государей от Владимира Святого и до Василия III (да и о последнем мы узнаем лишь в связи с разводом с Соломонией Сабуровой). Исключением являются лишь жизненные перипетии галицких князей – Ярослава Осмомысла и его сына Владимира – их галантные дела, обычные для любой европейской или византийской хроники, в русской летописи выглядят скандалом, вполне объяснимым положением Галича на крайнем западе русского мира, в пределах влияния соседских культурных кодов.

В ядре русских земель частная жизнь правителей, будь она хороша или дурна, покрыта этикетным молчанием. Во всех русских летописях есть лишь одна «постельная сцена» – ревнующая Рогнеда пытается посягнуть на убийство мужа. То есть и здесь адюльтер появляется в сюжете только в ключе его отрицания. Это ни в коем случае не говорит о реальном поведении людей той эпохи, но очень многое – о культурном стандарте[54].

Способом личностного самоутверждения женщины оказывается не измена, но верность. Поэтому образ сильной женщин, проявившей свою личность, – это, прежде всего, вдова, как княгиня Ольга, входящая в историю местью за мужа, или решительная Марфа Борецкая, пытающаяся править Новгородом и противостоять Москве после смерти мужа-посадника. Нарицательным женским образом в русской литературе становится Ярославна, тоскующая на стене в Путивле по томящемуся в плену Игорю, или верная Настасья Марковна протопопа Аввакума с её «ино еще побредем». Есть в русском эпосе и тема прямого отвержения адюльтера – история сватовства Алеши Поповича к Настасье Микулишне.

Классическим «антиадюльтерным» произведением древнерусской литературы выступает «Повесть о Петре и Февронии». «Есть что-то общее в деталях этой повести с западноевропейским средневековым повествованием о Тристане и Изольде» – отмечает академик Д.С. Лихачев и проводит действительно немало сближающих параллелей[55]. Но при всем родстве двух произведений их противопоставляет главное: «Тристан и Изольда» – это трагическая история состоявшегося адюльтера, «Повесть о Петре и Февронии» – история адюльтера пресеченного, история о верности – верности жены мужу и необходимости верности своему слову, в которой убеждается князь Петр, попытавшись обмануть Февронию. История любви в древнерусской повести утверждается на верности, так же как в западноевропейской любовь утверждается через попрание верности.

Казалось, что послепетровская трансформация русской культуры должна была бы изменить этот культурный код, приведя её в соответствие с воцарившейся галантной атмосферой, перенесенной в Петербург из Версаля. Галантная поэзия и проза действительно появляются, и в большом количестве. Но когда дело доходит до большой формы и глубокого содержания русская классическая литература воспроизводит именно традиционный архетип: является пушкинская Татьяна, которая вопреки всей ожидаемой логике романа осуществляет себя через верность даже вопреки чувствам. Роман Пушкина заканчивается ровно там, где европейский метасюжет предполагал начало романа. Характерно, что подавленный аффект Онегина выражает себя в путешествии. Впрочем продолжение романа не удается, поскольку его центральным событием становится именно отвержение Татьяной Онегина.

Русская классика раз за разом предпринимает подходы к европейскому романтическому метасюжету и раз за разом терпит великую неудачу. Русский роман оказывается историей об отвергнутом адюльтере, несостоявшемся адюльтере, самоубийственном адюльтере – будь то «Гроза» Островского или «Анна Каренина». Роман Толстого оказывается шедевром русско-европейского литературного синтеза – безупречно исполненная в традициях европейского романа история адюльтера, и безупречно же воспроизведенный русский сценарий – адюльтер оказывается бессмысленным и самоубийственным, он не проявляет, а угашает личность героини. Если Эмма Бовари у Флобера запутывается во внешних обстоятельствах сопровождающих её поступок и гибнет из-за них, то толстовскую Анну убивает именно самоисчерпание, нравственный тупик её положения, рядом с которым торжествует гармоничная семья Левиных.

Лишь разрыв с традиционной русской культурой после революции открывает дорогу настоящим романам с европейским метасюжетом: «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго» – во всех этих случаях писателю удается освободиться от Татьяны Лариной. Но не совсем. Аксинья гибнет от пули. Лару уносит к гибели водоворот гражданской войны. Маргарите и Мастеру находится лишь одно место – в тихом и тенистом уголке ада.

Но насколько устойчив даже этот зигзаг? Первое же обращение к традиции произошедшее в прозе деревенщиков восстанавливает почти летописное и житийное целомудрие. Настоящий маленький шедевр этого возвращения – «Уроки французского» Валентина Распутина, настоящая «анти-Лолита», история любви ученика и учительницы в которой нет и немыслима никакая «романтика». Поэтому говорить о том, что со всемирной сексуальной революцией русский метасюжет отошел в прошлое, окончательно уступив место западноевропейскому, я бы не торопился.

Соотношение Западной и Русской цивилизаций – двух цивилизаций античного корня может быть передано через отсылку к двум классическим эпосам. Западная цивилизация – это цивилизация «Илиады», истории о неверной Елене, нанесенном оскорблении и разразившейся из-за нее кровавой и героической войне. Русская цивилизация – это цивилизация «Одиссеи», история о перемещении, трудном пути домой и женской верности, воплощенной в фигуре Пенелопы, отвергшей все искушения и дождавшейся мужа.

Раздел III

Особая миссия русского народа

Те, кто еще не так давно заявлял о «конце истории», связанном именно с геополитическим крахом России, переживают, должно быть, сильное удивление. Не только история возобновилась, но и Россия возвращается в ней на своё законное место.

Но гораздо важнее внешнего аспекта этой русской геополитической реставрации – восстановление нашего собственного национального и цивилизационного самосознания. В течение столетия оно было задавлено совместным гнетом большевистского интернационализма по формуле «только советская нация будет и только советской расы люди» и советски-либерального национального нигилизма, утверждавшего историческую неполноценность русского народа, его вторичность по сравнению с «прогрессивными» нациями. Советская часть этой доктрины утверждала, что лишь в октябре 1917 русские обрели свою всемирно-историческую роль, состоящую в том, чтобы в процессе мировой революции самоупраздниться. Либеральная же часть так и вовсе навязывала нам представление о движении от ничтожества царских времен к ничтожеству большевизма.

Эта борьба либерального и советского нанайских мальчиков привела нашу национальную гордость к чудовищному положению, когда одни атаковали вообще любые исторические достижения русского народа, а другие, чтобы определенное достоинство за нами сохранить, соглашались связывать его прежде всего с советскими успехами или тем историческим наследием, которое разрешила в сильно убогом и усеченном виде иметь нам советская власть. И чтобы иметь свое национальное достоинство, нам приходилось непрерывно заниматься советской апологетикой, взявшей в заложники и победу над Гитлером, и космические достижения. Мол, ну никак не победить нам было фюрера и его вермахт без раскулачивания и расстрела царских офицеров. Мол, не бей чекисты С.П. Королева в тюрьме, то, видимо, и Гагарин бы на орбите не оказался.

Такого рода «национальная гордость» лишь немногим была лучше её отсутствия, поскольку Россия в этом разрезе воспринималась как страна убожества, нераскрытых талантов, тотальной исторической неудачи, исправленной лишь большевистскими докторами. Давалась подсознательная установка на то, что русский человек может быть успешен лишь тогда, когда действует вопреки своему цивилизационному устроению и своей национальной природе. «Путь к успеху для русских лежит через отрицание русского», – так говорили и западники, и большевики, и нынешние либералы.

Но, кажется, сегодня мы постепенно исцеляемся от всех трех этих хворей: западнической, большевистской и либеральной. Мы осознаем русскую цивилизацию как особый культурно-исторический тип, как и завещал нам Н.Я. Данилевский (а Освальд Шпенглер пророчил русской культуре великое грядущее). И в этой связи встает вопрос о тех действительных всемирно-исторических достижениях русских, которые имели место на протяжении более чем тысячелетия нашей истории.

Я назову несколько таких достижений, а любознательный и увлеченный русской историей и культурой читатель наверняка сможет этот список продолжить.