Втискивание революции в прокрустово ложе национализма имело и обратную сторону. Было бы несправедливо изображать Сталина как человека, которым двигало лишь стремление к личной власти. Он направлял всю свою неутомимую энергию на превращение примитивной крестьянской России в современную индустриальную державу, способную выступать на равных с крупными капиталистическими государствами. Необходимость «догнать и перегнать» капиталистические страны стала навязчивой идеей Сталина, именно она вдохновила его на яркие пассажи, столь редкие в его бесцветной прозе. Это она водила его пером, когда в ноябре 1929 года он писал патетическую концовку своей юбилейной статьи «Год великого перелома»: «Мы идем на всех парах по пути индустриализации — к социализму, оставляя позади нашу вековую „расейскую“ отсталость.
Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации.
И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, — пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей „цивилизацией“. Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда „определить“ в отсталые и какие в передовые».
Дальше, уже более трезво, он рисует картину России, которую «непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны». И заключает: «Мы отстали от передовых стран на 50―100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Удивительное сочетание преданности идее индустриализации и модернизации экономики, которая пришлась по сердцу убежденным марксистам, видевшим в этом жизненно важный шаг на дороге к социализму, и идее возрождения мощи и престижа русского народа, которая была по душе армии, бюрократической и технократической верхушке, всем поступившим на службу к новому строю, уцелевшим представителям старого режима, дало Сталину несокрушимую власть над партией, правительством и другими органами управления страной. Было бы ошибкой приписывать все это только политической мудрости Сталина или же умению его аппарата, или же жесткости, с которой подавлялось инакомыслие. Не только те, кто в 1928―1929 годах отрекся от оппозиции, считали, что несгибаемая решимость Сталина в достижении издавна намеченных целей оправдывала жестокие методы, которые он использовал, чтобы силой навязать проведение своей политики. Некоторые утверждали, что иным путем достичь намеченных целей нельзя; другие считали, что для этого необходима сильная власть Сталина и поэтому нужно терпеть неприятные стороны его характера. Тот факт, что это была революция сверху и что она обрушила самую тяжелую ношу на плечи именно тех классов, ради которых, как громогласно заявлялось, она и была совершена, мало кого смущал. Нужно совершить большой скачок — этой грандиозной задачей были захвачены многие члены партии и те, кто так или иначе был занят осуществлением великого плана. Ко всему остальному эти люди были равнодушны. Это было общество, которое привыкло отождествлять правительство с угнетением и считать его неизбежным злом.
К своему 50-летию Сталин достиг вершины честолюбивых мечтаний. Уже многое подтвердило опасения Ленина в том, что власть в руках Сталина обернется грубым произволом. Он уже показал необыкновенную безжалостность, навязывая свою волю и подавляя сопротивление этой воле. Но полный расцвет его диктатуры был еще впереди. Ужасы коллективизации, концентрационных лагерей, знаменитых показательных судов, массовые убийства, с судом или без суда, не только прошлых соперников, но и многих, кто помог ему прийти к власти, жесткое подчинение прессы, искусства и литературы, истории и науки единообразной ортодоксии, подавление любой критической мысли покрыли советский режим таким позором, который невозможно было смыть победой в войне и ее последствиями. После смерти Сталина у его соотечественников не сложились устойчивые оценки в отношении его роли и личности, что, по-видимому, отражает смешанное и противоречивое чувство восхищения и стыда. Эту двойственность будут, по-видимому, испытывать еще довольно долго. Говоря о Сталине, часто вспоминают о Петре Великом, и эта аналогия удивительно уместна. Петр тоже был человеком необыкновенной энергии и крайне бурного темперамента. Своей жестокостью он превзошел всех русских царей; его поступки вызывали отвращение у историков, которые впоследствии изучали его биографию. Тем не менее его успехи в насаждении западных норм, во внедрении в примитивную Россию материальных достижений современной цивилизации, то, что он ввел Россию в круг европейских государств, — все это вынудило историков, хотя и неохотно, признать его право на величие.
Сталин был жесточайшим деспотом, которого Россия не знала со времен Петра, и так же, как и Петр I, он ориентировался на Запад.
18. СССР и страны мира (1927―1929)
В течение двух лет после разрыва с Великобританией в мае 1927 года, после падения китайского революционного правительства и прекращения советского участия в делах Китая во внешней политике Советского Союза наступило затишье. Москва несколько раз делала попытки наладить отношения с правительством Великобритании, но встречала враждебный отпор. Переговоры с Францией о долгах и кредитах были прерваны, а французское правительство, хотя и не прекратило дипломатических отношений с Советским Союзом, нашло предлог, чтобы потребовать отзыва советского посла Раковского. Отношения с Германией на некоторое время также ухудшились, поскольку она подписала Локарнские договоры и вошла в состав Лиги Наций; вспышки неприязни время от времени осложняли неровное течение советско-германских отношений. Но, поскольку в их основе лежали тайные военные договоры, поскольку Германия стремилась избежать исключительно западной ориентации, поскольку обе страны были враждебно настроены к Польше, отношения между СССР и Германией продолжали оставаться более тесными и более плодотворными, чем со всеми другими странами. Отношения с Польшей постоянно ухудшались с тех пор, как в мае 1926 года Пилсудский совершил переворот: Советы боялись, что Пилсудский станет послушным исполнителем антисоветских замыслов западных держав; затем они еще более осложнились настойчивой, хотя и безуспешной, попыткой Польши сколотить и возглавить союз с другими западными соседями СССР — Финляндией, Прибалтийскими государствами и Румынией. Непростые отношения сложились и с Японией — и потому, что Япония вела непонятную игру в Китае, и потому, что она через своего ставленника китайского военачальника Чжан Цзолиня ревностно осуществляла контроль над Маньчжурией.
Как ни странно, самым важным для советской дипломатии в то время было участие в международной жизни в Женеве. До этого отношения Советов с Лигой Наций ограничивались слабой связью с ее организацией по здравоохранению. Лига Наций всегда осуждалась в Москве как неотъемлемая часть и детище грабительского Версальского мира, заключенного в 1919 году, и как ширма для военных приготовлений входящих в нее союзных стран. Лигу Наций предавали анафеме, но теперь, когда в нее вошла и Германия, нельзя было стоять в стороне от международных событий, иначе СССР остался бы в одиночестве. В мае 1927 года в Женеву на международную экономическую конференцию впервые прибыла представительная советская делегация. Советская делегация принимала активное участие и в пленарных заседаниях, и в работе комиссий. Она бичевала пороки капитализма и защищала монополию внешней торговли, но призывала к «мирному сосуществованию двух экономических систем». Несмотря на отсутствие конкретных результатов, у обеих сторон сложилось впечатление, что установлены контакты, которые в дальнейшем можно будет развивать.
Гораздо больше шума наделало появление в Женеве спустя полгода советской делегации во главе с Литвиновым, заместителем наркома по иностранным делам, которая прибыла для участия в сессии подготовительной комиссии по разоружению. Литвинов приковал к себе всеобщее внимание, выдвинув предложение о полном и всеобщем запрещении всех видов военно-морских и военно-воздушных вооружений. Это был сенсационный шаг, вызвавший всеобщее смятение. Комиссия поспешила отложить дискуссию до следующей сессии, которая должна была состояться в марте 1928 года. На ней неутомимый Литвинов выступил с переработанным предложением поэтапного разоружения. Когда рассмотрение и этого предложения было отложено, он представил альтернативный проект ограничения вооружений, менее утопичный, чем два предшествующих, который шел гораздо дальше того, о чем помышляли западные державы. К проекту с некоторым сочувствием отнеслась лишь Германия, чьи вооруженные силы были жестко ограничены Версальским договором, а также Турция, только недавно вошедшая в состав комиссии. Такое развитие событий привело в замешательство большинство делегатов, которые видели выход только в том, чтобы продолжать откладывать рассмотрение этих вопросов. С другой стороны, СССР и Литвинов как его представитель приобрели значительную популярность в радикально настроенных кругах западных стран, которые были заинтересованы в разоружении и недовольны бесплодной работой комиссии.
Следующий важный шаг в отношениях Советов с Западом был сделан летом 1928 года. Государственный секретарь США Келлог предложил подписать международный пакт, осуждающий войну «как средство национальной политики». Советский Союз не входил в число 15 стран, которые первоначально были приглашены принять участие в подписании пакта. Но когда 27 августа 1928 г., в день его подписания, СССР в числе других стран, не принимавших участия в подписании пакта, получил предложение присоединиться к нему, оно было немедленно и благосклонно принято. Более того, когда ратификация пакта западными державами была отложена, Советский Союз выступил с предложением, адресованным своим непосредственным соседям, подписать протокол о досрочном введении в действие «пакта Келлога». Этот протокол был с большой помпой подписан в Москве 9 февраля 1929 г. СССР, Польшей, Латвией, Эстонией и Румынией, позднее к нему присоединились Литва, Турция и Иран.
Во всех этих маневрах явственно проступает почерк Литвинова. Литвинов теперь фактически заменил Чичерина на посту народного комиссара по иностранным делам, хотя официально занял этот пост только в 1930 году. Чичерин, эксцентричный отпрыск старинного рода, вступивший в партию, в свое время завоевал доверие Ленина. Но между ним и Сталиным существовала сильная взаимная неприязнь. Сталин предпочитал Литвинова с его более жестким и решительным характером. В 1928 году Чичерин, который был к тому времени серьезно болен, удалился от дел. Эта перемена имела важное значение, потому что Чичерин не доверял западным Странам, особенно Великобритании, откуда его с позором выдворили в 1918 году, и чувствовал себя уютно только в Германии. Литвинов же провел в Англии много лет, свободно говорил по-английски и был женат на англичанке. В течение нескольких лет Литвинов небезуспешно трудился, насколько это позволяли жесткие рамки советской политики, над тем, чтобы сблизить Советский Союз с западным миром.
Еще со времен всеобщей забастовки 1926 года из-за нелестных высказываний известных политических деятелей Великобритании в Москве сложилось представление о Великобритании как о самом непримиримом враге СССР. Отношение правительства консерваторов к Советам в этот период основывалось на глубоком недоверии и желании как можно меньше иметь с Москвой дел. Однако к концу 1928 года оказалось, что такая враждебная политика не приносит никаких результатов, и постепенно наступило потепление. В то время как Америка и Германия начинали уже обгонять Великобританию по уровню современной индустриальной технологии, Великобритания к тому же теряла свои рынки в СССР, что было для нее катастрофой, причину которой видели в разрыве отношений между двумя государствами. В конце марта 1929 года группа из 80 английских бизнесменов отправилась с визитом в Москву. Они получили теплый прием и несколько заказов. В Великобритании близились выборы. И консерваторы, и либералы включили в свою избирательную платформу пункт о возобновлении отношений с Советами. Самой сильной оказалась лейбористская партия. Она сформировала правительство, которое и выполнило ее наказ. После некоторого промедления к концу года отношения между двумя странами были полностью восстановлены. Но примирение это было весьма поверхностным, оно не сняло подспудного напряжения в отношениях между СССР и западным миром.
Отношения с Соединенными Штатами были двусмысленными и весьма специфическими. Советские лидеры понимали, что США быстро вытесняют Великобританию с позиций крупнейшей капиталистической державы; некоторые полагали, что это приведет к возникновению острой неприязни между двумя англоязычными странами. Однако, несмотря на враждебность, которую единодушно проявляли к СССР и американское правительство, и Американская федерация труда, и американская пресса, реакция в Москве была на удивление спокойной, в ее отношении к США сквозили восхищение и зависть к достижениям американской промышленности. Соединенные Штаты были самой передовой страной мира в области индустриальной техники, массового производства и стандартизации; СССР стремился к созданию крупных производственных единиц, что уже было достигнуто в США, в этом смысле американский путь развития очень импонировал Советам, это сближало СССР с Америкой, как ни с одной другой страной. Опора на американскую технику и оборудование — важный фактор советской политики индустриализации. Начиная с 1927 года Соединенные Штаты стали соперничать с Германией как с главным поставщиком в СССР промышленных товаров.
Еще более примечательным было широкое использование в СССР американских инженеров. В Советском Союзе с самого начала возникла проблема обеспечения заводов и шахт квалифицированными инженерами и техниками. Многих из тех, кто выполнял эти функции до революции, уже не было. Лояльность оставшихся была сомнительной. Подготовить им замену фактически не было возможности. В первые годы советской власти в советской промышленности работало много инженеров из Германии. Но с принятием первого пятилетнего плана и по мере развития советской промышленности возникла потребность в более квалифицированных кадрах, и этот пробел в основном стал заполняться американскими инженерами. Днепрострой — лишь один из нескольких крупных строительных проектов, спланированных и осуществленных американскими главными инженерами, которые привезли свой рабочий персонал. Советские власти ограждали их от возможных взрывов ревности со стороны русских коллег и доверяли умению и лояльности американцев гораздо больше, чем старорежимным русским инженерам. К 1929 году в СССР работало несколько тысяч высококвалифицированных американских инженеров. Считалось, что этого количества явно недостаточно, и предполагалось пригласить еще больше американцев. Враждебность официальных кругов США к Москве не таяла, однако в области промышленности и коммерции в отношениях между двумя странами были достигнуты серьезные успехи.
Деятельность Коминтерна, которую направляли во всех серьезных вопросах те же самые люди, что руководили советской политикой в целом, отражала трудности и двусмысленность внешней политики Советского Союза того периода. В 1927 году в директивах Коминтерна все еще с успехом фигурировал «единый фронт», то есть сотрудничество коммунистов с другими левыми партиями и группировками в капиталистических странах. Но в это время с позором потерпели неудачу два самых широко известных эксперимента в области тактики единого фронта — союз Коммунистической партии Китая с Гоминьданом и Англо-русский комитет профсоюзного единства (см. с. 105, 109). Бывшие партнеры, с которыми в рамках этих экспериментов искали сотрудничества, теперь были объявлены предателями, и от идеи единого фронта в прежнем значении молчаливо отказались. Раскол произошел в момент резкого ухудшения отношений СССР с западными державами, когда советские лидеры очень боялись, что начнется война; поворот Коминтерна влево был, по-видимому, естественным результатом отказа советской дипломатии от тактики примиренчества, а также результатом того, как складывались отношения коммунистических партий с другими левыми партиями капиталистических стран. То, что Сталин, разбив объединенную оппозицию, теперь во внутренних делах страны занял более левую позицию и собирался начать атаку на Бухарина и правых уклонистов, было всего лишь совпадением, которое хорошо укладывалось в общую картину.
Начиная с 1928 года в деятельности Коминтерна четко прослеживалась новая линия. Официальные признания того, что капиталистические страны достигли стабилизации, пусть «временной», «относительной» и «нестабильной», звучали все реже, но недоброжелательнее. Классовый антагонизм усугублялся, «класс против класса» — лозунг того периода. Появилась новая концепция единого фронта: теперь это понятие подразумевало сотрудничество рядовых членов социалистических и социал-демократических партий с целью сбросить морально разложившихся лидеров, предающих их интересы. На VI конгрессе Коминтерна, который собрался в июле 1928 года, — это был первый конгресс за четыре года и самый длинный из всех предыдущих — были выделены три важных этапа в истории Коминтерна. Первый, 1917―1921 годы, — время острой революционной борьбы; второй, 1921―1927 годы, — возрождение капитализма. В третьем периоде, выделенном конгрессом, растущие противоречия капитализма свидетельствовали о его неминуемом грядущем крахе, что откроет новые перспективы развития революции. Злейшим врагом коммунизма были теперь занявшие выжидательную позицию социал-демократы. Немецкие делегаты без обиняков называли их «социал-фашистами», в резолюции конгресса отмечалось, что в их программе есть кое-что от фашистской идеологии; новая программа Коминтерна, принятая на конгрессе, заклеймила социал-демократию и фашизм как близких по духу агентов буржуазии. Пока шел конгресс, Литвинов осторожно подталкивал советское правительство принять решение по «пакту Келлога», о котором было объявлено еще до завершения конгресса. Ни один делегат конгресса от ВКП(б) не упомянул об этом пакте. Но ряд других партий, а также коммунистическая пресса Запада набросились на него — пакт, по их словам, лицемерно скрывает империалистическую агрессию; в резолюции конгресса, без упоминания «пакта Келлога», была ироническая реплика об «отмене войн» как примере «официального пацифизма, которым капиталистические правительства маскируют свои маневры». Совершенно явные расхождения между политикой правительства СССР и политикой Коминтерна объяснялись, вероятно, неопределенностью, различиями взглядов советских лидеров, которые так и не пришли к единому мнению. Но так или иначе, две политические линии развивались бок о бок: Наркоминдел и Коминтерн делали свое дело параллельно, не мешая друг другу.
В том, что в 1928 году был провозглашен «третий этап», падение Бухарина играло второстепенную роль. Его ссора со Сталиным касалась в основном экономических вопросов. Но его пребывание на официальном посту в Коминтерне ассоциировалось с примиренческой политикой единого фронта; поэтому после падения Бухарина линия резко повернула в противоположном направлении. Основным капиталистическим странам был поставлен диагноз «объективной революционной ситуации»; это было сделано до того, как начало мирового экономического кризиса могло дать хоть какие-то основания для подобного утверждения. Революционная классовая война была главной задачей всех коммунистических партий. Термин «социал-фашисты», придуманный в Германии, теперь применялся ко всем «реформистским» левым партиям; искать с ними компромисса или поддерживать их означало быть обвиненным в оппортунизме и правом уклоне. Эти указания привели в смущение коммунистические партии Западной Европы. В Англии и Франции они не помешали, однако, некоторым коммунистам выступить на выборах с поддержкой кандидатов от лейбористской и социалистической партий. В Германии этим указаниям следовали наиболее рьяно, и именно там они вызвали самые катастрофические последствия. Поддержка немецкими социал-демократами Локарнских договоров и западной ориентации в политике Германии вызвала непримиримую враждебность к ним и Советского Союза, и Коминтерна. Раскол между германскими коммунистами и социал-демократами углублялся, в дальнейшем он оказался настолько серьезным, что они не смогли его преодолеть даже перед неминуемой опасностью захвата власти Гитлером.
Разрыв отношений с другими левыми партиями нанес сокрушительный удар по практике организации интернациональных фронтов, в которых левые прокоммунистические партии приглашались сотрудничать с коммунистами в вопросах, представляющих общий интерес для всех (см. с. 101). Мюнценберг, активный и неутомимый немецкий коммунист, который был инициатором и руководителем всех этих совместных начинаний, счел необходимым выступить на VI конгрессе Коминтерна с заявлением о том, что такого рода деятельность не имеет ничего общего с оппортунистической политикой или правым уклоном. Но это трудно было совместить с теми разнузданными обвинениями в адрес социал-демократов, которые стали обычными для коммунистических партий. Все, кроме следования линии Коминтерна, было неприемлемым. В этой новой атмосфере захирела даже некогда пользующаяся большой популярностью Лига против империализма, и оказалось просто невозможным вдохнуть в нее тот живой энтузиазм, который бурлил при ее создании в 1927 году. Когда два года спустя во Франкфурте собрался второй (и последний) конгресс этой лиги, там уже полностью хозяйничала советская делегация, и те, кто сочувствовал ей, но не сочувствовал коммунистам, либо не появились на конгрессе, либо постепенно отошли в сторону. Международная Лига друзей Советской России, основанная в Москве в ноябре 1927 года во время празднования 10-й годовщины победы революции, тоже долго не просуществовала, хотя в Англии она продержалась дольше, чем в других странах. Последним из непартийных мероприятий, проведенных под эгидой Коминтерна, был конгресс антифашистов (Берлин, март 1929 г.).