Одной из особенностей всей кампании было стремление укрупнять колхозы — проявление той же гигантомании, что и в случае с совхозами. Гигантские колхозы были образованы в основных зерновых областях. Посевная площадь, принадлежащая самому крупному из них, составила 80 тысяч гектаров. Но основной целью создания колхозов, в отличие от совхозов, была не столько обработка целинных земель, сколько объединение уже существующих небольших колхозов и единоличных крестьянских хозяйств в более крупные хозяйственные единицы. Колхозы, охватывающие несколько деревень и несколько тысяч единоличных крестьянских хозяйств, были теми самыми кирпичами, из которых возводился фундамент коллективизации; их создание означало, что вся земля в каком-либо определенном районе сливается в один или несколько крупных колхозов; такие территории объявлялись «районами сплошной коллективизации». Много шуму в печати вызвало обращение Хоперского района в Нижнем Поволжье. Этот район заявил о своем намерении стать районом сплошной коллективизации в течение первой пятилетки. Это решение приводилось всем в пример. Но на пути распространения колхозов стояли два крупных препятствия: их непопулярность среди большинства крестьян, которые цепко держались за свои собственные клочки земли и скот, и нехватка тракторов и другой сельскохозяйственной техники, наличие которых, собственно, и придавало смысл и цель политике коллективизации. Еще одним серьезным затруднением была нехватка людей — членов партии и советских чиновников, поддерживающих связи с деревней либо хорошо знакомых с ее проблемами, а также агрономов, ветеринаров и квалифицированных механиков, совершенно необходимых для осуществления крупномасштабных преобразований.
Неразбериха, порожденная всем этим, а также волнения, время от времени вспыхивающие среди крестьян, поставили под угрозу весеннюю посевную кампанию и напугали власти. 2 марта 1930 г. в газетах появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», которая призывала притормозить дальнейшую коллективизацию. Давление было ослаблено: на протяжении той весны многим крестьянам, которых насильно заставили вступить в колхозы, позволили выйти из них. Опять стали терпимо относиться к мелкому единоличному хозяйству, разрешили держать небольшое количество скота. Команда к отступлению, по-видимому, поступила очень вовремя: весенняя посевная прошла более или менее нормально. Этот удачный шаг в сочетании с удивительно благоприятной погодой привел к тому, что осенью 1930 года был получен рекордный урожай зерна за все послереволюционные годы. Но резкое уменьшение поголовья скота сыграло в будущем зловещую роль. Передышка поэтому оказалась короткой. Удары, нанесенные крестьянству в первые месяцы года, уже переломили хребет крестьянского сопротивления и невосполнимо разрушили старый крестьянский уклад. Кулак был изгнан или сломлен. В районах сплошной коллективизации специальный декрет от 30 июля 1930 г. официально упразднял крестьянский мир, или общину. Когда в конце года коллективизация возобновилась, сопротивление было уже гораздо менее активным и процесс пошел гораздо быстрее. К середине 1931 года уже две трети всех хозяйств в основных зерновых областях страны вошли в состав колхозов, а в течение нескольких последующих лет к ним присоединились и все остальные хозяйства.
За эти преобразования пришлось немедленно и в полной мере расплачиваться. Производство было дезорганизовано. Самых умелых и крепких производителей вышвырнули вон. Хотя поставки тракторов и другой сельскохозяйственной техники постепенно увеличивались, колхозы еще не имели достаточного количества техники, чтобы удовлетворить свои потребности. Однако хлебозаготовительная кампания стала более эффективной; из колхозов удалось извлечь гораздо больше зерна, чем из единоличных хозяйств. Крестьяне начали голодать. Забивали все больше скота, поскольку его нечем было кормить. Катастрофу увенчали плохие урожаи 1931 и 1932 годов. Государство безжалостно требовало зерна, даже с районов, сильнее всего пострадавших от неурожая; и в течение последующей зимы на самые зерновые области обрушился голод, по масштабам превосходящий тот, который стране довелось испытать 11 лет назад, сразу после гражданской войны (см. с. 44). Невозможно подсчитать, сколько людей умерло от голода. Цифры колеблются от 1 до 5 миллионов.
Коллективизация завершила революцию в деревне, которая началась в 1917 году с захвата земель помещиков крестьянами, но которая не изменила традиционных методов обработки земли и не тронула старого крестьянского уклада. Конечная ступень революции, в отличие от первой, не имела ничего общего со стихийным крестьянским бунтом. Сталин метко назвал ее «революцией сверху», но неправомерно добавил, что она «была поддержана снизу». В течение предыдущих 12 лет сельское хозяйство оставалось почти независимым образованием в экономике, действующим по своим законам, сопротивляющимся всем попыткам извне изменить направление его развития. В этом была суть нэпа. Это был нелегкий компромисс, который не продлился долго. Как только могущественная центральная власть в Москве взяла в свои руки планирование и реорганизацию экономики и вступила на путь индустриализации, как только стала очевидной неспособность существующей системы сельского хозяйства обеспечить нужды быстро растущего городского населения, неизбежно последовал разрыв отношений. Обе стороны сражались с одинаковой яростью и ожесточением.
Те, кто занимался планированием, ставили своей задачей применить к развитию сельского хозяйства два основных принципа индустриализации и модернизации. Совхозы были задуманы как механизированные зернофабрики. Крестьянские массы предстояло организовать в колхозы по аналогичной модели. Но нелепые надежды на то, что удастся обеспечить достаточное количество тракторов и другой техники для осуществления этих проектов, потерпели крах. У партии никогда не было твердых позиций в деревне. Ни руководители, принимающие решения в Москве, ни армия рядовых членов партии и их последователей, которые отправились в деревню, чтобы претворить эти решения в жизнь, не имели представления о том, что такое крестьянское мышление, не питали ни малейшего сочувствия к тем древним традициям и предрассудкам, которые лежали в основе крестьянского сопротивления. Взаимное непонимание было полным. Крестьяне видели в московских эмиссарах захватчиков, которые прибыли к ним не только для того, чтобы уничтожить тот образ жизни, которым они дорожили, но и для того, чтобы восстановить те рабские условия жизни, от которых их освободила первая стадия революции. Сила была на стороне властей, и она применялась жестоко и безжалостно. Крестьянин — и не только кулак — стал жертвой почти неприкрытой агрессии. То, что планировалось как великое достижение, обернулось величайшей трагедией, которая запятнала историю Советов. Тех, кто трудился на земле, коллективизировали. Но советскому сельскому хозяйству понадобилось много лет, чтобы оправиться от ужасов, сопровождавших коллективизацию. Только в самом конце 30-х годов удалось поднять производство зерна до уровня, достигнутого до начала форсированной коллективизации, а потери в поголовье скота упорно напоминали о себе гораздо дольше.
17. Модели диктатуры
Разгром объединенной оппозиции на партийном съезде в декабре 1927 года устранил последнее труднопреодолимое препятствие на пути Сталина к абсолютной власти. Внутри самой оппозиции очень скоро обнаружился раскол. Уже на съезде поведение Каменева походило на капитуляцию. А спустя месяц Зиновьев и Каменев заявили, что порвали с группировкой Троцкого, отвергают ее политику и теперь их девиз — «назад к партии, назад к Коминтерну». За ними на сторону победителей перебежали и другие, в том числе некоторые ближайшие сторонники Троцкого. Этот поток хлынул с большей силой, когда стало ясно, что предстоит новый поворот официальной политики. Троцкий перед этим в частных разговорах выражал уверенность, что победа Сталина и Бухарина станет преддверием резкого поворота вправо. Однако произошло совершенно обратное. Уже первые месяцы хлебозаготовительной кампании 1928 года показали, что Сталин отказался от политики уступок крестьянству, против которой так выступала оппозиция.
Едва Троцкий был изгнан из партии и из Москвы, Сталин немедленно стал проводить форсированную индустриализацию с такой скоростью и нанося такие удары по другим областям экономики, о которых никогда бы не додумался ни Троцкий, ни кто-либо другой. Изгнанники, томившиеся в Сибири, могли теперь убеждать себя, что Сталин принял политику оппозиции и что отныне они должны оказывать поддержку тем, кто проводит эту политику. Таким образом они готовили себе почву для почетной капитуляции. На отступников воздействовали и кнутом, и пряником. В июне 1928 года Зиновьев, Каменев и еще примерно около сорока раскаявшихся были восстановлены в партии.
В течение всего этого года Троцкий из Алма-Аты вел переписку с изгнанниками, разбросанными по всей Сибири, и стремился со все ослабевающим успехом усилить их сопротивление. Он был особенно уязвлен, когда Преображенский и Радек, которых он до этого считал своими самыми надежными сторонниками, объявили о несогласии с ним и начали вести переговоры с Москвой. Из всех выдающихся лидеров оппозиции только Раковский по-прежнему разделял убеждение Троцкого, что личная диктатура Сталина и деградация партии являются важнейшими вопросами, по которым компромисс просто невозможен. Сам Троцкий был неутомим. Летом 1928 года он отправил в секретариат Коминтерна обширный критический материал относительно проекта программы Коминтерна, представляемого на обсуждение конгресса; этот материал невозможно было утаить от иностранных делегатов. Троцкий резко нападал на теорию построения социализма в одной стране, которую считал первопричиной всех бед в политике Коминтерна. Для Сталина Троцкий, даже находящийся в изоляции в отдаленном уголке Советского Союза, по-прежнему был символом раскола и организационного сопротивления его власти; и Сталин решил избавиться от него. Засадить одного из героев революции за решетку тогда было совершенно немыслимо — время «великих чисток» не наступило. Задача состояла в том, чтобы найти место, куда его можно было бы отправить. Ни в Германии, ни в любой другой европейской стране столь знаменитого революционера не приняли бы. Однако оказалось, что против этого не возражает Турция, и в январе 1929 года Троцкого под конвоем препроводили в Одессу и посадили на корабль, направляющийся в Стамбул. Примерно года на четыре он обрел убежище на острове Принкипо.
Не известно, переоценил Сталин вред, который ему нанес Троцкий, неустанно ведя кампанию против него за рубежом, но ясно было, что внутри СССР он избавился от последнего серьезного соперника. Группировки внутри партии, которые еще пытались противостоять ему, не представляли для монополии его власти никакой опасности. Они не могли сплотить своих единомышленников и, как и объединенная оппозиция, не выработали свою собственную позитивную программу. Но и объединенная оппозиция, и более поздние внутрипартийные группировки, обличая бюрократию и подавление независимого мнения, пользовались традиционным набором формулировок. «Наши разногласия со Сталиным, — заявил Бухарин Каменеву в июне 1928 года, — гораздо серьезнее, чем те, что были у нас с вами». Но, строго говоря, это было не совсем так. Между разногласиями Бухарина со Сталиным и Каменева со Сталиным было существенное различие, отчасти связанное с изменением линии поведения Сталина после его победы в конце 1927 года. Троцкий, Зиновьев и Каменев критиковали Сталина за предательство революционных целей, за компромисс с кулаками внутри страны, националистами и социал-демократами за границей — это была атака слева. Бухарин, Рыков и Томский были недовольны той поспешностью и жестокостью, с которой Сталин осуществлял революционные цели, и искали способ умерить его размах — можно сказать, используя терминологию того времени, что это была атака справа. Кроме того, более поздние критики сталинской политики, как и оппозиция задолго до них, вовсе не отделяли себя от партии. Обычно их обвиняли не в оппозиционности, а в «уклоне».
Через несколько недель после разгрома объединенной оппозиции начала формироваться новая группировка «правого уклона». Это было задолго до изгнания Троцкого из СССР. Рыков, который в течение долгого времени имел в партии репутацию правого, открыто выразил свое недовольство, разделяемое многими членами партии, методами принуждения хлебозаготовительной кампании января — февраля 1928 года. Бухарин же не торопился открыто объявить свою позицию. Он рука об руку со Сталиным боролся против Троцкого. Но когда с оппозицией было покончено и Бухарин уже был больше не нужен, Сталин начал подрывать его влияние. Уже на декабрьском съезде, на котором из партии исключили оппозиционеров, делались тонкие намеки на то, что Бухарин пренебрегает так называемой «правой опасностью». Формально эти слова относились к делам Коминтерна, но за этим стояло нечто большее. В мае 1928 года Сталин выступил с речью в Институте красной профессуры, директором которого был Бухарин, и набросился на предложения сбавить темпы индустриализации. Сталин говорил о необходимости крепить колхозы и совхозы и исправить ошибки, допущенные в кампании по сбору зерна. Хотя имя Бухарина не упоминалось, намек был достаточно ясным. Примерно в это же время Бухарин направил в Политбюро две записки, в которых высказывал сомнение в необходимости быстрых темпов индустриализации, давления, которому в результате подвергалось крестьянство, а также в целесообразности коллективного ведения сельского хозяйства. Томскому тоже не нравилось, как индустриализация сказывалась на жизни рабочих, он ощущал неловкость от роли, которую ему отвели в профсоюзах. Бухарин, помимо всего прочего, занимал пост ответственного редактора газеты партии «Правда», а также был членом редакционной коллегии журнала «Большевик». Состав редколлегии обоих печатных органов был значительно изменен с совершенно откровенным намерением подорвать авторитет Бухарина. На решающем пленуме Центрального Комитета, состоявшемся в июле, лишь трое — Рыков, Бухарин и Томский, которые были членами Политбюро, противостояли текущей политике партии. Бухарин благодаря своей репутации ведущего партийного теоретика и выдающегося оратора выступил как лидер группы.
Момент для открытого разрыва еще не созрел. Пленум чисто внешне закончился компромиссом, была сохранена видимость единства взглядов всех членов Политбюро. Но Бухарин уже понял, в чем дело. Пока шел пленум, он с ведома Рыкова и Томского тайно посетил Каменева и предложил ему, объединившись с остатками оппозиции, выступить против Сталина. Он отозвался о Сталине как о Чингисхане, который «подождет, пока мы все начнем дискуссию, а затем перережет нам всем глотки». Это был жест запоздалый и тщетный: объединенная оппозиция была уже напрочь разбита, Каменев сломлен, сам же Бухарин был плохим тактиком. Но когда Сталин узнал о демарше Бухарина, он наверняка укрепился в своем намерении сокрушить и унизить Бухарина. Спустя некоторое время, в июле, Бухарин председательствовал на VI конгрессе Коминтерна. Сталин публично унизил Бухарина, настаивая на поправках к тезисам, которые он представил на конгресс, и нарочито пренебрежительным тоном в обращении к нему. Многие делегаты конгресса поняли, что звезда Бухарина закатывается. В конце сентября он пошел ва-банк — опубликовал свою статью «Записки экономиста» — и уехал в отпуск. Но не сделал никакой попытки организовать себе поддержку и оставил поле боя не защищенным от мощной пропагандистской кампании против своих взглядов, хотя никто из тех, против кого была направлена критика, не был назван по имени. Пленум ЦК, состоявшийся в ноябре, опять внешне закончился компромиссом (см. с. 151). Но на этот раз компромисс был уже делом рук Бухарина, которому пришлось отступить, потерпев сокрушительное поражение, чтобы сохранить видимость формального единства.
Томский оказался менее гибким и первым из троицы стал жертвой публичного шельмования. В декабре 1928 года, спустя месяц после поражения на пленуме Центрального Комитета, Томский открыл VIII съезд профсоюзов СССР, даже не попытавшись согласовать спорные вопросы. Однако было совершенно очевидно, что ни он сам, ни другие профсоюзные лидеры не проявляют особого желания обсуждать проблему индустриализации. «Правда» обвинила профсоюзы в аполитичности проводимой ими линии, то есть в том, что они сосредоточивают свое внимание на повседневных интересах рабочих и пренебрегают «новыми задачами периода реконструкции». Политбюро выразило свое решительное намерение поставить Томского на место, назначив Кагановича, одного из самых рьяных приспешников Сталина, представителем ЦК партии в ВЦСПС. Томский позволил себе мужественный, но бесполезный жест, за который и был жестоко наказан: покинул свой пост председателя ВЦСПС и не присутствовал на заключительном заседании съезда. Хотя три месяца спустя он был восстановлен в качестве члена ВЦСПС, но уже больше никогда не появлялся на профсоюзной арене.
Бухарину удалось продержаться ненамного дольше. В январе 1929 года, доведенный до отчаяния, он еще два раза встретился с Каменевым, но безуспешно; во внутренних партийных кругах от самого Каменева уже знали об их предыдущей встрече. Разрыва было уже не избежать. И он произошел в конце января, на объединенном заседании Политбюро ЦК и президиума ЦКК. Трое несогласных подали в отставку; Бухарин открыто выступил против Сталина, хотя и не называя его имени, протестовал против деспотической власти партии и против того, что руководство партией осуществляется одним человеком. Сталин в ответ язвительно напомнил Бухарину о зигзагах его биографии, о его юношеских спорах с Лениным и осудил «правооппортунистическую и капитулянтскую» платформу отступников. В решении, принятом на этом заседании 9 февраля, повторялся перечень грехов Бухарина; он обвинялся в нелояльности по отношению к партии. Но это решение не было ни опубликовано, ни официально доведено до сведения Центрального Комитета партии, поэтому положение Бухарина внешне оставалось таким же, как и прежде. И только в апреле, когда состоялся объединенный пленум Центрального Комитета и ЦКК, Сталин еще раз выступил с широким набором огульных обвинений в адрес Бухарина за все его прошлые прегрешения; решение от 9 февраля было подтверждено, и Бухарина освободили от поста ответственного редактора «Правды» и от дальнейшей работы в Коминтерне, а Томского — от работы в ВЦСПС. Но это было только чисто официальное оформление уже существующей ситуации. После пленума Молотов довел его решения до сведения собравшихся на партийную конференцию, чтобы обсудить и одобрить первый пятилетний план. Но ни выступление Молотова, ни резолюция, одобряющая принятие решения, опубликованы не были. Ни в прессу, ни в широкую публику не просочилось ни единого слова о падении Бухарина.
Такая чрезмерная осторожность была характерной для Сталина, который не считал Бухарина опасным соперником и не видел нужды в нагнетании обстановки. Но это была также дань популярности Бухарина среди рядовых членов партии, многие из которых, особенно в деревне, разделяли его умеренные взгляды. Впервые об этом заговорили в июле 1929 года на X пленуме ИККИ. Вначале никто не обратил внимания на отсутствие Бухарина, во всяком случае, вслух об этом не говорилось. Но в середине заседания Молотов выступил с обвинением в адрес трех отступников, особенно в адрес Бухарина, который оказался «правым уклонистом» и нападал «на нашу социалистическую экономику». После этого к Молотову присоединился дружный хор множества делегатов, как советских, так и иностранных; в конце пленума была принята резолюция, осуждающая Бухарина и поддерживающая решение Центрального Комитета отстранить его от дальнейшего участия в работе Коминтерна и его органов. Но опять-таки эта резолюция не была опубликована вместе с остальными и появилась в «Правде» только спустя несколько недель. К этому времени, однако, в прессе развернулась шумная кампания осуждения. На пленуме Центрального Комитета в ноябре 1929 года эта кампания достигла пика. Трое отступников были вынуждены подписать отречение от своих убеждений, и оно было опубликовано в «Правде». Бухарина вывели из состава Политбюро, Томского и Рыкова только пожурили и предупредили, чтобы впредь вели себя достойно. Так постепенно этих людей дискредитировали, а сами они становились беспомощными и безобидными…
Спустя месяц, 21 декабря 1929 г., Сталин праздновал свое 50-летие. Это событие сфокусировало и высветило те тенденции, которые постепенно сложились в результате его борьбы с соперниками и восхождения к высшей власти. С первого момента назначения Сталина на пост генерального секретаря партии в последний год активной жизни Ленина его сила крылась в жестком, неослабном и тонком управлении партийным аппаратом, который контролировал назначения на ключевые посты в партии и в государстве. Личное одобрение Сталина открывало прямой путь к продвижению. Он собрал вокруг себя группу преданных приспешников — по большей части второразрядных партийных руководителей, чья политическая карьера была тесно связана с его собственной и которые были бесконечно обязаны ему лично. Благодаря политике набора в партию, начатой в 1924 году под названием «ленинский призыв», удалось выстроить партийные ряды из надежных работников, известных своей готовностью беспрекословно подчиниться партийной линии.
В области партийной теории, где он был слабее, Сталин изо всех сил старался представить себя не как новатора, а как преданного ученика Ленина, хранителя партийного вероучения. Приписывание теории построения социализма в одной стране Ленину было ложью — Сталин стремился укрепить свой авторитет за счет авторитета учителя. Аналогичным образом, но уже по отношению к нему поступало его окружение. Слова Сталина, как и слова Ленина, часто цитировались в прессе и в речах его последователей, к ним прибегали как к высшему авторитету. Повсюду в общественных местах появились портреты Сталина, часто они висели рядом с портретами Ленина. Это достигло апогея в чествованиях по случаю 50-летия Сталина, которые были отмечены беспрецедентным до того времени проявлением низкопоклонства и восхвалением лично Сталина.
Характер правления Сталина по множеству признаков отличался от всего, что можно было только представить возможным при Ленине. Сталин обладал тщеславием, вовсе чуждым Ленину: ему было недостаточно просто занимать должность со всеми ее официальными атрибутами — он требовал абсолютного повиновения и признания собственной непогрешимости. Ни в прессе, ни даже в специальных журналах не мог промелькнуть даже намек на открытую критику или недовольство. Дискуссии по текущим вопросам, которые все еще продолжались, сводились к безвкусному и однообразному восхвалению вождя и ликованию по случаю достижений, чаще всего мифических. Сталин стал фигурой, удаленной от всех, изолированной, возвышенной над обыкновенными смертными и даже над своими ближайшими коллегами. Судя по всему, он был начисто лишен теплых чувств к своим товарищам; он был жестоким и мстительным по отношению к тем, кто шел против его воли, вызывал его недовольство или антипатию. Преданность Сталина марксизму и социализму была весьма поверхностной. Социализм, по его представлению, не произрастал из объективной экономической ситуации и из восстания классово сознательных рабочих против давящего господства капитализма. Это было нечто, насаждаемое сверху, произвольно и насильно. Сталин презирал народ; ему были безразличны понятия свободы и равенства; он не верил в перспективу революции в любой другой стране за пределами СССР. Сталин был единственным членом Центрального Комитета, который еще в январе 1918 года утверждал, споря с Лениным, что «революционного движения на Западе нет».
Приверженность теории построения социализма в одной стране — хотя те идеи, которые выкристаллизовались в новую доктрину, и не принадлежали целиком Сталину — была очень выгодна ему. Это позволяло ему сочетать исповедование социализма с русским национализмом — единственным политическим течением, которое по-настоящему задевало его душу.
В отношении Сталина к национальным меньшинствам и малым народам национализм легко перерастал в шовинизм. Вновь стали слышны нотки застарелого русского антисемитизма, против которого так резко выступали Ленин и первые большевики. Хотя официально антисемитизм настойчиво осуждался, тон этих осуждений становился все менее убедительным. В искусстве и литературе новаторство и тяга к эксперименту первых лет революции уступили дорогу традиционным русским образам и стилям, навязываемым все более строгой цензурой. Марксистские школы истории и юриспруденции были в опале. Видеть в настоящем преемственность с русским прошлым уже больше не считалось зазорным. Идея построения социализма в одной стране перекликалась со старой идеей исключительности русского народа, отрицавшейся в свое время как Марксом, так и Лениным. Сталинский режим не так уж нелепо смотрелся в контексте русской истории.