Глава 3

Судебная психиатрия в царской России

Правовые отношения психически больных и их ответственность перед судом за совершенные ими преступления и проступки предусматривались, как мы указывали в главе I, еще в законах Киевской Руси.

Психически больных до конца XVIII века помещали в монастыри, «чтобы смирить», «чтобы от святые соборные церкви не отлучиться», потому что «поберечь его некому», помещались и по постановлению администрации, и по челобитью, подававшемуся коллективно «всякого чинов людьми»[55], и по просьбе родственников. Приказ как, например, видно из указа 1648 г. о помещении в Кириллов монастырь Никиты Уварова, формулировался так: «… и у церковного пения велеть ему быти во вся дни, чтобы его в истину привести… А буде Микита в монастыре начнет дуровать… велеть содержать его в хлебне в работе скованным, чтобы его от его безумия на истину привести».

«Исправившиеся в разуме» большей частью сами подавали челобитные об их освобождении из-под монастырского начала. Установление факта выздоровления лежало на монахах. Например, на челобитье страдавшего падучей Автомеева имелась резолюция: «Взять сказку за рукой игумена Тихоновой пустыни (где находился больной), подлинно ли он пришел в совершенный ум». Или, например, в 1686 г. был освобожден из-под монастырского надзора боярский сын Косьма Кохнев на основании извещения игумена Паисия, что «названный сын боярский в разуме своем исправился». В указе об его освобождении из монастыря, однако, сказано: «а как прочитав Пронька Демин того Кузьму Кохнева на Ливны (на родину) привезет… быть ему в Ливнах в прежней службе, а с Ливен его никуда не отпускать и дать на поруки с записью, что ему с Ливен никуда не съезжать».

В монастыри в XVII веке посылали не только для «исправления», но и для судебной экспертизы. Так, в 1685 г. некую Авдотицу, обвиняемую в краже собольего меха, ввиду того что она «будто бесновалась», послали в Троицкий девичий монастырь, и «попу, и старицам монастыря» было велено наблюдать и выяснить, «подлинно ли она бесновалась или умыслила на себя сумасбродство затеять». Но Авдотица из монастыря самовольно убежала и бросилась с ножом на подьячего Лихарева, «по вине которого раньше бита кнутом». Тогда все же запросили монастырь, «как она в монастыре под началом в исступлении или целости ума была и как из-под начала освободилась». Монастырь отвечал, что обвиняемая «в монастыре бранных слов и непристойных не говаривала и юродства, как бывает у беснующихся, у нее не водилось, была в полном разуме, а из-под начала ушла потому, что в то число цепи и вериги на ней не были». На основании этого заключения государь по всей строгости закона «указал отсечь ей руку».

Однако далеко не всех обвиняемых, относительно которых возникало сомнение, «в целом уме или не целом» они действовали, отправляли для экспертизы в монастырь. Нередко велся «розыск» (следствие), а испытуемый содержался «в разряде или в приказной избе» или даже в тюрьме. Но и при этом всегда допрашивали прежде всего монахов, старцев, духовенство, хотя далеко не всегда суд соглашался с их экспертизой. М. Ю. Лахтин в своих очерках «Из прошлого русской психиатрии» приводит, например, дело некоего Иглина, который произносил «непригожие слова о государе». Об этом Иглине архимандрит и игумен показывали, что он «в уме решился… и в том безумии странствует», а в 1649 г. «находился в запрещении в Никольском монастыре у старцев на цепи и из-под начала ушел с цепью». Тем не менее «велено было в Путивле учинить ему наказание… бить его батоги нещадно».

Имеются сведения, что в 1690 г. судебную психиатрическую экспертизу производили уже и ученые врачи. В Вязьме был задержан бродяга, который при других заявлял, что он сын царя, который «был де на Москве лет со ста… А живет он на небесах и ходит на небеса в дыру, а принимают его ангелы». К делу этого бродяги приложены акты освидетельствования его тремя врачами: 1) по-латыни — врача Карбонариуса, 2) по-гречески — врача Ивана Алексеева и 3) по-гречески — Якова Пиларина. «Вышеупомянутый человек от природы своей меланхоличен есть, того человека дело причастно быть болезни ипохондрии… от злых кислых мокрот в селезенке рождающейся», как значились в приложенных к делу переводах. На основании этих свидетельств бродяга не был подвергнут казни, а был сослан в Арамьев монастырь.

В 1767 г. даже Синод предписал «безумных отсылать свидетельствовать к дохтурам» и если бы по докторскому свидетельству оказалось, что «в них беснование от злых духов», то принимать их «для духовного исправления под синодское ведомство, а без такового свидетельства в монастыри не принимать». Таким образом, Синод диференциальный диагноз между одержанием злыми духами и безумием предоставлял уже ученым врачам, а на свою долю оставлял лишь лечение одержимых бесами.

Если мы вспомним, что в Германии еще в 1740 г. знаменитому судебному медику Плятеру, требовавшему, чтобы врачи являлись экспертами для определения психической болезни, пришлось вступить в спор с философом Кантом и что Кант в своей «Антропологии» в 1798 г. требовал, чтобы обсуждение вопроса о вменяемости было передано философским факультетам, что спор этот велся и в Австрии, и во Франции[56] примерно вплоть до 1830 г., то раннее привлечение врачей к психиатрической экспертизе в России заслуживает особого внимания.

Однако все дела и об опеке, и о судебной экспертизе, и о посылке в монастырь психически больных разрешались каждый раз особым указом высших правительственных инстанций, решались далеко не однообразно, и определенного закона о порядке освидетельствования и следующих из него выводах не имелось до 1723 г., когда Петр I предписал свидетельствовать дворян-дураков в Сенате, без чего никто не мог быть признан «поврежденным в уме» и освободиться от обязательной для дворянина службы. Лишь Александр I указом от 23 апреля 1801 г. заявил, что «на помешанных нет ни суда, ни закона», и так как дело, по поводу которого возник этот общий рескрипт, касалось крестьянина, то было указано, что для признания крестьянина поврежденным в уме достаточно освидетельствование его земской полицией и Врачебной управой.

Дело 1801 г. касалось несомненно больного крестьянина, совершившего убийство. Местная власть полагала, что во время совершения преступления он, быть может, понимал, что делал, и потому мог бы воздержаться от преступления. О возникших сомнениях было представлено в Петербург, и оттуда вышел указ: «В сем случае надлежало бы только удостовериться, действительно ли он сделал сие в сумасшествии, и по удостоверении сему отдать его в дом безумных, суду же придавать не было никакого основания, ибо на таковых нет ни суда, ни закона».

Лишь в 1815 г. (указ от 8 июня) была отменена обязанность возить всех дворян для признания их умалишенными в Петербург в Сенат и постановлено лиц, страдающих врожденным слабоумием, для наложения опеки представлять в Сенат, а лиц, страдающих приобретенным помешательством, предложено свидетельствовать в губернских городах через Врачебную управу в присутствии губернатора, председателя гражданской палаты, прокурора, губернского предводителя дворянства и одного или двух уездных. Впрочем, окончательное утверждение акта освидетельствования все же оставалось за Сенатом. Сенат основывался не на описании врачами поведения больного, а лишь на правильности письменных ответов самого больного на крайне элементарные вопросы, требовавшиеся по закону. Благодаря этому бывали случаи, что больной, например, с тяжелой депрессией и со стремлением к самоубийству признавался Сенатом здоровым[57]. В 1813 г. в Государственную думу был внесен законопроект, передававший дело о наложении опеки суду.

Также в 1815 г. впервые появился указ, где упоминается об освидетельствовании умственного состояния купцов и разночинцев; при их освидетельствовании предлагалось приглашать городского голову и двух членов магистрата.

В 1841 г. разрешено допускать в присутствие для нужных объяснений также врача, наблюдавшего больного.