При осуществлении "буржуазной революции", хотя бы и "в пролетарской манере" сохранилась концепция партии, причём её понимали как формальное учреждение: надо организовывать рабочий класс, который затем организует крестьянство, а значит и русское общество. Общество всё глубже погружалось в хаос, последовавший за распадом общины, из-за которого стала необходимой жёсткая партийная структура: это был единственный элемент с абсолютной волей, несгибаемостью и способностью посредничать между государством и крестьянами.
Ленин настороженно относился к советам. (В чём-то он согласился с меньшевиками: советы были обязаны своим появлением отсутствию партии и профсоюзов). Он воздавал им должное: это был "эмбрион новой революционной власти", и, в то же время, не верил им, потому что боялся стихийных или анархо-синдикалистских влияний. Советы были адаптацией органа общины под названием сход. Приняв их в 1917-м, вплоть до такой степени, что они вышли на передний план в «Государстве и революции», Ленин снова принял народнические элементы, потому что революция в России не могла избежать народнического характера. Но он не мог перестать отождествлять советы с западным феноменом. Он заявлял, что они реализуют пролетарскую демократию, тогда как они были по ту сторону демократии с самого начала именно из-за своей попытки возродить общину, хотя бы и вне геосоциально-исторической основы села. Формирование советов стало подтверждением образования пролетарского класса, как класса. Но очень скоро между ними и коммунистической партией произошёл раскол. Советы были недостаточно сильны, чтобы преодолеть его, а партии не удалось достичь преодоления на их основе (спонтанное движение против царизма и мирового капитала). Невозможность союза между ними выразила собой тупик русской революции, как социалистической революции.
Распространение советов как образа жизни русского пролетариата в его движении к уничтожению капитала объясняет следующие различия: в Германии до 1914-го СДПГ и её профсоюзы группировали всех рабочих, в то время как в России накануне революции такой партии не было. Партия в Германии была выражением пролетарского движения. Она была настоящим обществом, как отмечали некоторые комментаторы. Мы бы сказали, более того, она шла к формированию новой общности, которая также поддерживала предпосылки капитала, отсюда её неудача. Её проект был реализован без иллюзорной вуали нацистской партией, когда она включила в себя пролетариат, как производителя в общности капитала. Роза Люксембург ясно осознавала это и ждала до самого конца перед окончательным расколом, т.е. когда пролетариат уже осуществил раскол. Раскол не был такой проблемой для русских, потому что община, которую создавали рабочие, осуществлялась в непартийных формах: в советах. Феномен партии как выражение глобального классового противостояния не мог произойти в России из-за внеклассового измерения революции. Мы долго настаивали на народно-народническом аспекте революции 1905-го (вот почему историки русской революции предпочитают побыстрее отделаться от неё), который вновь проявился в феврале и октябре 1917-го. Советы лишь предстояло завоевать, в то время как в Германии они сразу подпали под влияние СПГ и революционному пролетариату пришлось формировать Unionen (Союзы, типа AAU, AAUD, AAU-E прим. Э. С.).
В обоих случаях, в России и Германии, желание использовать друг друга как модель было несущественным. Изначально Ленин и большевики (а также в какой-то мере меньшевики) мечтали создать партию типа СПГ. Позже немецкие коммунисты стремились к большевизации своей партии.
Различные партии действовали так, словно они были маргинальными по отношению к действию, несмотря на все их связи с массами: маргинальными по отношению к движению пролетариата и крестьянства. Этот пробел можно было устранить в 1917-м. Возможно, именно из-за этого разногласия между партией и массами некоторые говорили о том, что октябрьская революция была скороспешной. Мы считаем, что это была попытка объединения, интеграции между партией и массами по вопросу о борьбе между партиями, как носителями различных исторических перспектив в вечно подвешенном состоянии, в то время как перспектива скачка через КСП была всегда присутствующей и отсутствующей одновременно, в качестве определяющего фактора для развития революции. Социалистический рост был реализован лишь на основе этого объединения.
Одной из самых противоречивых мер было провозглашение права наций на самоопределение: определённо буржуазная мера, тем не менее, требовавшаяся для развала царской империи и ослабления центральной власти. Вот почему его можно найти уже в программе рабочих участников партии Народная Воля:
"(3) Народы, аннексированные российским государством насильственным способом, будут свободны или покинуть Всероссийскую федерацию или остаться в ней".102
Это заявляли также предыдущие народнические течения. Однако не следует опускать тот факт, что Ленин не противостоял членам пролетарских партий из стран, находившихся под российским господством, когда те заявили, что, напротив, надо было оставаться в российской зоне. Но слабость заключалась не в непонимании важных изменений по отношению к 19 веку. Тогда воссоздание Польши играло революционную роль. Век спустя, её воссоздание могло быть только делом рук контрреволюции. Роза Люксембург интуитивно предчувствовала это. 103
Было бы недостаточным приписывать позициям большевиков неудачи революции в странах, отделившихся от России. Это был продукт слабости всего интернационального движения. Революции в странах на южной периферии (т.e. в Турции, Иране и Индии), на которые также повлияла революционная волна, были легко остановлены мировым капитализмом, и СССР с самого начала использовал их для снижения оказываемого на него давления, таким образом, замораживая их развитие.
Однако, как и в этих странах, в Центральной Европе также образовалась ось, в которой революция и контрреволюция встретились снова, причём обе стали ответвлениями современного капиталистического общества. Не случайно самые репрессивные государства в мире появились именно там. Контрреволюции надо было блокировать это развитие, развязав балканизацию Центральной Европы (где она была лишь реструктурирована) как в других странах Ближнего Востока, и, особенно как при разделении Индии на Индию, Пакистан, Бангладеш, Цейлон и маленькие гималайские государства. Теперь, однако, революция развилась сверху, и призрак народной революции не был окончательно изгнан. Движение 1971-го на Цейлоне выказало сильное коммунистическое измерение.
Большевикам не удалось возродить коммунистическую теорию. Бордига утверждал обратное, но он всегда называл эту теорию марксизмом. Для нас это лишь превращение теории в идеологию. Верно, что предположение Бордиги было бы правильным в буквальном смысле, но мы придерживаемся нашего утверждения. Большевики `восстановили" то, что им нужно было для непосредственной борьбы, т.е., всё, что связано с государством, революцией, партией, развитием КСП, развитием человеческого общества и т.д.
Слабость большевистской партии видна из следующего определения коммунизма Лениным:
"Что такое коммунист? Коммунист – слово латинское. Коммунис значит – общий. Коммунистическое общество значит – все общее: земля, фабрики, общий труд, – вот что такое коммунизм".104
Реставрация нам больше не нужна (даже если удалить всю реакционность из этого слова) потому что требуется нечто намного большее. Надо преодолеть работу Маркса и всех тех, кто работал имея в виду будущую коммунистическую революцию. Нам навязывается капиталистическое движение. Оно зашло, как предвидел Маркс, за свои пределы и речь идёт уже не о том, чтобы, например, развить деятельность по реструктуризации рабочего класса, по его объединению, а о том, чтобы действовать в движении отрицания классов. То есть это вопрос не новой диалектики, но её преодоления.
Анализ того, что реализовала русская революция, и её распространение в мире более важен, чем изучение ошибок и слабостей большевиков, хотя их и нельзя вычеркнуть из урока. Если учесть весомость общинного феномена, было бы совершенно неадекватным сравнивать русскую революцию с революциями 1789–84, 1848–9, или 1871, как это делал Ленин, вслед за Энгельсом. Разумеется, общие черты присутствуют, но измерение скачка через КСП всегда отсутствовало в перспективе и возможностях этих революций. Эта перспектива и возможность поддерживали весь революционный процесс.
Русская революция воспользовалась капиталистическим способом производства, а КСП воспользовался СССР. Это уже происходило в России 19 века:
"Русская дипломатия не только без вреда, но и с прямой выгодой для себя выдержала уже так много западноевропейских революций, что, когда разразилась февральская революция 1848 г., она могла приветствовать это как чрезвычайно благоприятное для нее событие".105
Россия помогла Англии стать ведущей капиталистической державой в восемнадцатом и девятнадцатом веках, поддерживая европейское status quo, особенно после 1848-го, она помогла реализации формального господства капитала. СССР стал партнёром США в двадцатом веке и помог последним обрести глобальное превосходство. Но это одновременно облегчило реализацию реального господства капитала над обществом106. Две великие революции, во Франции и Китае, сразу поставили под вопрос этот зловещий альянс. В обоих случаях шок был преодолён, и теперь можно говорить об интегрированности Китая в мировое сообщество капитала, чьё реальное господство прививается китайскому обществу.
Обе революции потерпели поражение. Поражение воплотилось в уничтожении немецкого пролетариата, которого так боялся Маркс. Но это сделал не царизм, а юный советский капитализм, усилив тем самым реализацию реального господства капитала над обществом во всём мире.
Итоговым результатом стало омоложение капитала потому что, в конечном итоге, он обрёл выгоду из молодых сил человечества, т.е. из стран, где не ещё преобладало развитие меновой стоимости. Собственное движение капитала разрешило вопрос, который Маркс задавал Энгельсу в своём письме от 1858-го. Но восстание масс, которые едва вышли из общинности, или отделились от неё, так сильно повлияло на развитие человечества, что здесь мы снова сталкиваемся с дебатами между народниками и марксистами по поводу разрешения вопросов, возникших из-за возникновения капитала в таких регионах, при попытке избежать западного пути. Разумеется, происходило очень быстрое развитие и то, что проявилось двадцать лет назад, было в большой мере преодолено капиталом, потому что сам капитал извлёк уроки из развития западного "пути". Японцы не уничтожили свои старые человеческие взаимоотношения, и смогли привить капиталистический способ производства феодальному обществу, которое ещё не полностью расслоилось. Поэтому в формировании пролетариата как класса там было ограничение из-за того, что не произошло разрыва со старыми установками. Примитивное накопление западным методом было невозможным в Китае, потому что экспроприация крестьян создала бы полный хаос при огромном количестве населения. Кроме того, капитал использовал общинный феномен, чтобы воспрепятствовать автономизации рабочего класса. Так произошло в Южной Африке, где чёрный пролетариат был поглощён старой общиной, к которой он возвращается после нескольких лет в городе, притом, что община остаётся резервной зоной капитала. Наконец, существуют регионы с климатическими трудностями, в которых капитал смог утвердиться исключительно благодаря общинному феномену. Примером этого является кибуц в Израиле, но это также происходит в Анголе, как произошло в Заире под бельгийцами. В целом, капитал, достигнув уровня материальной общности, уже не нуждается в полном расслоении социальных взаимоотношений для своего господства. Более того, их расслоение не позволило бы капиталу утвердиться, потому что ему нужны люди, способные выживать, а в некоторых частях мира только общинное поведении является жизнеспособным и эффективным.