Другой социал-демократ сделал следующее замечание:
"Если бы революция… привела к попытке национализировать крестьянские надельные земли или национализировать конфискованные помещичьи земли, как предлагает т. Ленин, то такая мера повела бы к контрреволюционному движению не только на окраинах, но и в центре. Мы имели бы не одну Вандею, а всеобщее восстание крестьянства против попытки вмешательства государства в распоряжение
Меньшевики приняли искусственное решение и чтобы доказать его эффективность против самодержавия, она приводили примеры автономистских движений армян, казаков и т.д. Аграрная община обладала всё ещё сильным присутствием в начале двадцатого века, в первую очередь в этом последнем случае. Реальным было решение Маркса и народников: дать землю общинам и преобразовать государство, чтобы оно стало их союзником. Отсюда государство уже не могло возвышаться над общиной как деспот, но становилось связью между городом и деревней (напр. для поставок сельскохозяйственного оборудования) и защитником против кулаков, с тем, чтобы вернуть их в общины, а не уничтожить их. Так должно было реализоваться государство-коммуна.
Подобная мера не означала передачу земли одному классу производителей, потому что как Маркс сказал в «Национализации земли», это не позволило бы нам продвинуться к коммунизму.
Земельная собственность может принадлежать только человечеству. Это означало бы оживление общин, вовлечение технического прогресса и уход от развития капитала. Это означало бы, вкратце, применение фундаментального пункта тогдашней коммунистической программы: упразднение разделения и противостояния между городом и деревней. Капитал добился этого своим путём и к своей выгоде. Отношения между человеком и природой стоят иначе.
В отсутствие этой перспективы, Ленин мог дать лишь следующую гарантию против реставрации в России:
" Мы не в состоянии по своему желанию вызвать социалистический переворот на Западе, – эту единственную абсолютную гарантию от реставрации в России ".86
Он был прав, но он сместил проблему. Он не видел опасности реставрации, понимая её не как возвращение к иному виду производства (реставрация во Франции не восстановила феодализм, монархия была буржуазной, она должна была стоять во главе общества, становясь буржуазной сама, она могла лишь сдерживать движение), но как утверждение предыдущей формы политического господства, которую следовало подавить. Надо было понять становление капитала, как материальной общности, достигнутой на Западе на основе обобществления производства и людей. Этого не могло произойти в СССР, потому что капитал был недостаточно развит для приручения человека, для навязывания ему жизни капитала, в первую очередь количественного времени, времени капитала. Необходима реальная деспотическая власть, правящая всеми аспектами жизни, а отсюда реставрация деспотизма. Поэтому в том, что Сталина называют Красным Царём есть большая доля правды. Этот деспотизм мог быть не обскурантистским, а просветительским, и здесь мы опять обнаруживаем важность марксизма. Вмешательство государства подразумевает определённую волю, определённую сознательность. Исторический материализм подходит для этих целей, объясняя фундаментальные механизмы способа производства различными представлениями для различных классов или элементов, вмешивающихся в процесс. Если советскому государству пришлось развивать КСП, сохраняя при этому перспективу уменьшения срока существования капитала, это означало, что единое целое общественного было неспособно породить или преодолеть капитализм на том этапе. Таким образом, не общество порождало собственное адекватное представление и сознательность во время своего движения. Ему надо было дать сознание чего-то, что оно должно было сделать. Эта обязанность была ещё более принудительной из-за того, что между менталитетом мужика и целями развития капитала существовала пропасть. Не случайно Ленин говорил, что нужно было учиться работать!
Наконец, государство усилилось (как после каждой революции во Франции), и только после поражения революции на Западе сбылся меньшевистский прогноз. Бюрократия была лишь вторичной. Бюрократы должны были выполнять решения государства. Они не могли сформировать автономный класс (как при царизме, так и в советский период). Они были не единственными, кто вдохнул жизнь в КСП, они просто жили за его счёт, так же как все капиталисты стали функционерами капитала (ср. Маркс о деперсонализации капиталиста). Но даже в России, господствующим слоем были не бюрократы, как говорил Бордига, а спекулянты, аферисты, бандиты и т.д., которые расцветали на основе материальной общности, находившейся в построении (на промышленной арене). Просто в СССР это приняло более государственническую форму, и они, как говорил Бордига, присасывались к государству. Этот анализ соответствует анализу Маркса, когда тот говорил, о "капиталистических торговцах, обретающих власть за счёт того же государства".
Капитал без капиталистического класса: это могло быть реализовано самим КСП, как писали Рикардо, Маркс и Бордига87. На Западе это стало возможно когда капитал установил материальную общность и сверг старые государственнические предпосылки. В СССР срытое действие, так сказать, капиталистического класса произошло через реставрацию деспотизма (тенденция была идентичной в Азии), при котором капитал господствовал не в соответствии со своей формальной сущностью, но через всевозрастающее вмешательство сообщества мирового капитала, особенно, через посредничество США, заставлявшее советскую власть, господствующую над обществом, действовать в ещё более жёстком соответствии с мировым капиталом.
Общей заботой царя, народников и большевиков было использование производительных сил капитала без существования капиталистического класса. Для царей это был вопрос использования этих сил для совершенствования своего господства над русским народом и борьбы против других государств. Для народников было необходимо перескочить через КСП, для большевиков сократить его продолжительность. Но марксисты должны были действовать как провидцы и выполнить, как говорил Бордига, романтическую задачу, они неизбежно должны были выполнять и задачи контрреволюции в отношении пролетариата, когда им пришлось самим управлять капиталом после отлива революции на Западе. Это дало толчок теории, что массы неспособны понять свои собственные интересы. Только у партии и государства были наука и знания об их потребностях. Поэтому были востребованы репрессии, они считались гуманными, потому что людей убивали ради их же блага. Государство было настоящим благодетелем! Народники также понимали эти задачи:
"Иными словами, мы должны делать то, что давно уже делают в Европе, не социалистические партии, а буржуазия".88
Они также понимали необходимость революционного государства, но для них гарантией полного революционного развития социальных преобразований оставалась община.
Наконец, косвенное подтверждение ужасной ловушки власти и государства: процветание художественной и интеллектуальной деятельности во время падения царизма (за несколько лет Россия достигла лидирующих позиций), а также процветание человеческих взаимоотношений, освобождённая сексуальность, как это показывает работа Веры Шмидт. При СССР, наоборот, произошло обновление деспотизма, восхваление моногамной семьи, жёсткой и глупой морали, культа труда и советского реализма. Этот реализм ставил деспотические задачи. Представление должно было стать двойником реальности. Выхода не было: воображение было сковано.
Необходимо проанализировать конечные последствия периодизации капитализма с разделением на этапы формального и реального господства. Напомним один из компонентов позиции Маркса и Энгельса по России: аграрную коммуну. Остаётся ещё отношение к царизму. Как показывал Бордига, Маркс думал только об одном: об уничтожении царизма (знаменитая русофобия, приписываемая Марксу), словно бы он был препятствием сначала для буржуазной, а затем для коммунистической революции. Следовало предотвратить помехи или уничтожение царизмом восходящего КСП в Германии, потому что там существовал сильный пролетариат, а значит, был близок социализм. Анализ Маркса и, особенно, Энгельса оказался непоследовательным в какой-то момент. Антироссийская позиция была правильной только до тех пор, пока КСП был слабым в Германии (он мог развиться только на основе территориального расширения, национальный вопрос был центральным в стране) и пока в самой России не развилось революционное движение. Но когда Маркс заявил, что русская революция должна была стать прелюдией к европейской, когда он начал рассматривать возможность активной революции в России, в то время как в Западной Европе правило буржуазное государство, старая стратегия с последующей тактикой оказалась неправильной. Кроме того, когда формальное господство над обществом было реализовано в Германии, с аспектами реального господства, царизм явно уже не мог угрожать подъёму немецкого капитализма. Царизм должен был измениться, чтобы победить. Мы считаем, что КСП ясно показал своё превосходство после 1871-го.
Момент разрыва в конце прошлого века ощущался, но не был понятым. Его не признавали, как таковой. Это был момент, когда капитал только что интегрировал пролетариат, гарантируя своё господство над непосредственным процессом производства, и стремился к его реализации на глобальном уровне производственного процесса и над всем обществом. Только к этому вели две мировые войны и различные движения, вроде фашизма, нацизма, Новой Сделки, при помощи франкизма, перонизма и т.д. со всеми их разнообразными историческими характеристиками. Этот момент разрыва подразумевал конец возможностей использования демократии, применения прямой тактики, потому что когда капитал одерживает окончательный триумф больше не остаётся возможностей конкуренции для захвата власти управлять производительными силами. Это движение уже было эффективным в 1871-м в Западной Европе и США, как писал сам Маркс:
"Высший героический подъем, на который еще способно было старое общество, есть национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается – отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах. Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства
Царизм не мог больше мешать эволюции КСП в Германии в данном контексте, потому что сам стал его субъектом. Конфликт с Германией потребовал бы индустриализации России для модернизации её армии. Это спровоцировало бы социальные противоречия в стране, которые сделали бы её ещё более уязвимой.
Другим аспектом движения разрыва было усиливавшееся с 1861-го российское революционное движение, основными представителями которого были народники. В начале двадцатого века их опередили марксисты. Фундаментальные темы их деятельности были одинаковыми, кроме общины.
Самым опасным врагом пролетарской революции стал КСП. Западноевропейский правящий класс, как указывал Энгельс, был заинтересован в интервенции в России, чтобы восстановить власть царя и, как в случае февральской революции 1917-го, попытаться произвести капиталистическую революцию сверху, отстранив пролетариат от власти и раздавив пролетарскую революцию на Западе.