Правда состоит в том, что независимость не только для новой Украины, но и для Белоруссии – это прежде всего независимость от России, это стремление обеспечить условия для проведения независимой и самостоятельной внешней политики, обеспечить условия для резкого крена на Запад, когда он понадобится. Кстати, даже Лукашенко стремится сохранить за собой внешние условия для резкого крена на Запад, когда ему это понадобится. За европейским вектором нынешнего руководства Украины и подавляющей части ее интеллигенции стоит на самом деле не столько выбор «европейских ценностей», сколько страх перед возможным новым поглощением их страны Россией. Не надо особой прозорливости, чтобы увидеть, что присоединение Крыма к России в 2014 году резко усилило эти страхи и тем самым создало дополнительные морально-психологические препятствия для наших интеграционных инициатив. И трагедия состоит в том, что на экономическое сотрудничество бывших советских республик, на различного рода интеграционные инициативы России «мы и они» смотрим разными глазами. Руководство России продолжает верить, что его инициативы по интеграции, к примеру, создание Таможенного союза, Евразийского экономического союза, будут способствовать идеологическому и политическому сближению его участников. Верит в возможность в той или иной форме исправить катастрофические ошибки 1991 года. И вообще складывается впечатление, что нынешнее руководство России оценивает свою роль в истории нашей страны прежде всего по тому, насколько ему удастся соединить разорванные части СССР. Отсюда, кстати, и советское, во многом мифологическое видение истории взаимоотношений «братских народов», нежелание считаться с тем фактом, что на самом деле никакой единой тысячелетней истории у великороссов, малороссов и литвинов (белорусов) не было, что, к примеру, белорусы вошли в так называемую русскую историю всего лишь 200 лет назад. Кстати, Полоцкое княжество имело собственную государственность, независимую от Киева, собственные законы и т. д. А прошлое руководство Украины, и в лице Кучмы, и в лице Януковича, и нынешнее белорусское руководство, напротив, рассматривают экономический союз с Россией и связанные с ним выгоды только как необходимое условие для сохранения и укрепления своей политической независимости. Если с нашей точки зрения экономика должна вести к политике, то для бывших советских республик политика упрочения независимости стоит превыше всего и диктует экономическую политику. Мы до сих пор, о чем, кстати, свидетельствует упомянутая статья Дмитрия Медведева, не хотим признать тот очевидный факт, что США удается «диктовать правила Украине» только потому, что она в этом диктате нуждается, что она согласна на любой диктат, который помогает ей стать окончательно независимой от России. Кстати, еще в конце двадцатых годов ХХ века евразиец Николай Алексеев писал, что «нэзалэжна» Украина после неизбежного распада СССР обязательно превратится в покорного вассала Запада.
Наша беда состоит в том, что постсоветская политическая элита не в состоянии поставить себя на место руководства «братских республик», которое, как видно из упомянутой речи Нурсултана Назарбаева, видит главную цель своей жизни в том, чтобы сохранить на века, по словам Назарбаева, полученную в 1991 году независимость. Мы до сих пор не понимаем, что после того, как, к примеру, Украина и Белоруссия вышли из общей с Россией истории, они вынуждены делать акцент не на том, что объединяло наши народы (на чем делает акцент в своей статье Дмитрий Медведев), а прежде всего на том, что их разъединяло в прошлом и на чем выросла их особенная этническая идентичность, отличная от русских.
Конечно, память о последних общих столетиях, особенно память о совместной жизни в условиях СССР, куда сильнее и прочнее, чем память о пяти столетиях их жизни в рамках Великого княжества Литовского, а затем в Польском государстве. На самом деле памяти о жизни в Западной Руси, когда белорусы назывались «литвинами», а украинцы – «малороссами», нет у подавляющего большинства нынешних украинцев и белорусов. Исключением, конечно, являются прежде всего жители Западной Украины, которые имеют очень короткий (не более сорока лет) опыт совместной жизни, да и то в советской России. И проблема состоит в том, на что я обращаю особенное внимание, что при всех качественных различиях между внешней политикой нынешней Украины, ставшей откровенным вассалом США, и внешней политикой Александра Лукашенко, при котором Белоруссия стала военным союзником России, идеология белорусского суверенитета строится на той же антимосковской, «антимоскальской» матрице, которая лежит в основе идеи украинской «нэзалэжности». И, честно говоря, о чем до сих пор мало кто знает в современной России, у белорусов на самом деле куда больше исторических оснований доказывать независимость своего менталитета от русского. У белорусов не было ни Богдана Хмельницкого, ни Переяславской рады. На самом деле они были присоединены к России насильственно, благодаря трем разделам Польши в конце XVIII века. Более того, многие белорусы были насильственно переведены Екатериной II из униатов назад в православные.
И в этих фактах, на мой взгляд, заключены серьезные идеологические препятствия на пути реальной интеграции постсоветского пространства. Процессы декоммунизации в Белоруссии не так сильны, как в Украине и даже в России. Но культурная политика нынешнего руководства страны на самом деле направлена на всемерную активизацию особой, белорусской идентичности. Примером тому экспонаты музея истории Белоруссии. Два зала музея отданы под портреты польской шляхты, проявившей «белорусско-литовский патриотизм», здесь же говорится о том, что Белоруссия была сердцевиной Великого княжества Литовского, и она действительно была его сердцевиной. Но в то же время обращает на себя внимание диорама «Петр I сжигает Могилев». Конечно, молодежь Белоруссии не взрывает памятники Ленину, как делают это ее сверстники в современной Украине – в Киеве, Днепропетровске, Харькове, – но у нее есть свой тихий протест против русского мира. Сотни молодых белорусов в последние годы охотно ездят в Польшу и Литву по различным образовательным программам. В Белоруссии открыто полсотни Домов Польши, белорусская интеллигенция сегодня обращается к Лукашенко с просьбой перевести вузовское преподавание на белорусский язык. Белорусизация Белоруссии происходит ускоренными темпами.
И здесь возникает главный, судьбоносный вопрос, на который мы не имеем сегодня ответа. Если идейно, духовно уход Белоруссии из когда-то общего русского мира, и особенно уход молодежи, будет происходить столь же интенсивно, как сейчас, если на самом деле мы ничего не можем противопоставить инерции распада СССР, то имеют ли смысл наши отчаянные попытки, наши дорогостоящие усилия сохранить, а тем более воссоздать экономические связи между членами ЕврАзЭС? Имеет ли смысл экономический союз, если он не имеет политических перспектив, если все его субъекты, за исключением России, являются противниками создания наднациональных структур? Ведь очевидно, что и Лукашенко, и Назарбаев не только сохраняют многовекторную внешнюю политику своих стран, но ее укрепляют. Кстати, в упомянутой выше речи Назарбаев все-таки больше внимания уделил рассказу о совместных проектах своей страны с Китаем, чем анализу перспектив Евразийского союза. На мой взгляд, он сказал о нем только для того, чтобы напомнить о своем несомненном авторстве этой идеи. Но что будет, когда и Назарбаев, и Лукашенко уйдут с политической сцены? На самом деле экономическая составляющая Евразийского союза не выглядит очень впечатляющей. К примеру, экспорт в РФ во внешней торговле Казахстана никогда не был выше 9 %. Обращает на себя внимание, что Лукашенко в последние дни, когда решался вопрос о снятии запрета на ввоз мясной продукции Белоруссии в РФ, вдруг опять заговорил о белорусском суверенитете, о мощи своей армии и т. д.
Мне думается, что настало время нам расстаться со многими иллюзиями, связанными с постсоветской интеграцией. Конечно, государственный союз с Белоруссией нам важен, ибо он обеспечивает нам военную безопасность. Но какой смысл тратить неимоверные усилия для интеграции с бывшими советскими республиками, которые не имеют никакого экономического потенциала? Что касается бывших славянских республик СССР, то, наверное, надо расстаться с иллюзиями Бориса Ельцина, что «рано или поздно они сами приползут к нам на коленях». На самом деле мы вряд ли сможем противостоять стремлению бывших славянских республик уйти в тот мир, откуда они к нам пришли, уйти в Европу. Пора осознать тот неприятный факт, что русский мир, несмотря на свои огромные моральные и духовные достижения, который возник в рамках российской империи, уже обречен. А для того, чтобы воссоздать этот русский мир уже на добровольных, неимперских основаниях, наверное, нужно и много времени, и, самое важное, культурное и цивилизационное развитие современной России. Наверное, если бы Российская Федерация сразу, с начала девяностых, строила свои отношения с бывшими УССР и БССР на хозрасчетной основе, не жила бы иллюзиями Ельцина, то шансов на новое добровольное объединение русских племен было бы больше.
И самое важное. Пора осознать, особенно сегодня, в условиях надвигающегося экономического кризиса, что в настоящий момент судьба новой России зависит не столько от нашей способности интегрировать постсоветский мир, сколько от сохранения с таким трудом достигнутой стабильности, условий для цивилизованного развития. Надо видеть, что в последние дни субстанциальный, духовный кризис опережает экономический. Веру в будущее России теряют даже нынешние ура-патриоты. Если, как они говорят, «не будет Путина – не будет России», то у них, на самом деле, нет никакой веры ни в свой народ, ни в исторический потенциал своей страны. За попыткой связать будущее страны с одним человеком стоит, на самом деле, национальный нигилизм. Поэтому мне думается, что коренная проблема будущего России заключена в преодолении нынешнего национального пессимизма, настроений страха, апатии, растерянности. И, в конце концов, надо видеть правду: до тех пор, пока, как часто говорят молодые белорусы, на улицах Смоленска больше грязи, чем на улицах Вильнюса и Минска, нам трудно рассчитывать не реальную политическую и духовную интеграцию бывших славянских республик СССР. России пора сделать уроки из прошлого, пора понять, что внешнее геополитическое могущество, которое держится на способности русского человека «затягивать пояс», недолговечно и непрочно.
Идеалы и дела скопцов живы
Слава богу, каких-либо зримых следов начавшегося разрушения российской экономики нет. Дыры от разбитых окон и дверей еще не зияют у нас в стенах разрушенных зданий. Напоминаний о катастрофе 1917 года и недавней катастрофе 1991 года пока что нет. Но особенность начавшегося на наших глазах нового кризиса, кризиса уже послекрымской России, состоит в том, что у нее духовный, экзистенциальный распад явно опережает распад экономический, тем более политический. Политическая стабильность сохраняется, заметного влияния западных санкций на уровень жизни людей пока еще нет. Но обвал веры русского человека в будущее России происходит быстрее, чем обвал сложившегося за последние десятилетия достатка.
Почему по темпам девальвации рубля все еще тучная Россия обогнала девальвацию слабенькой украинской гривны? Наши золотовалютные запасы несравненно выше, чем золотовалютные запасы растерзанной войной Украины. Наверное, наша девальвация обогнала украинскую потому, что измученные надвигающейся нищетой украинцы все же больше верят в свое национальное будущее, чем мы, русские, сегодня. Взрыв нашей гордости от того, что Крым вернулся в Россию, странным образом соединяется в сознании многих людей с ожиданием «черных дней». И трагедия состоит в том, что вера в будущее России испаряется прежде всего у так называемого креативного класса, у тех, кто сохранил способность думать, видеть факты такими, какие они есть, соотносить принимаемые нашей властью решения с их очевидными, неизбежными последствиями. Но разве не было понятно, что после присоединения Крыма к России Украина откажется от своего внеблокового статуса и заявит о своем желании вступить в НАТО? Но почему-то мы устраиваем истерику по поводу того, чего уже нельзя избежать после «исторического» поворота апреля 2014 года.
В старой России к лету 1918 года уже многие погибли от голода. Кошмар начавшейся гражданской войны унес уже сотни тысяч жизней, а русские мыслители, издавшие в эти дни свой сборник «Из глубины», все как один заявили о своем историческом оптимизме, о вере в русского человека и том, что рано или поздно Россия освободится от большевиков. С одной стороны у них – описание ужасов разразившейся катастрофы, а с другой стороны – теплые, пронизанные добротой слова о будущей России. «Русский народ низко пал, но в нем сокрыты великие возможности, и ему могут раскрыться великие дали». Эти слова принадлежат Николаю Бердяеву. И у каждого русского мыслителя, теперь мы называем их гениями, бесконечная вера в счастливое посткоммунистическое будущее России была связана с надеждами, что русский человек, вырвавшись из пут туранщины, пойдет на Запад, впустит в свою душу ценность человеческой жизни, идею личности, осознающей себя и свободной, и ответственной за свою судьбу, и, конечно же, «ценность ежедневного труда».
Так вот, меня настораживает тот факт, что особенность уже новой, абсолютно новой, послекрымской России состоит в том, что у нее даже нынешний взрыв патриотизма, гордости за то, что мы не дали себя в обиду «америкосам», как это ни поразительно, не сопровождается ощутимым оптимизмом, ростом веры в будущее России. Не светятся верой в будущее даже глаза тех, кто с утра до вечера, как мантру, повторяет: «А все-таки Крым наш!». И, конечно, меньше всего веры в будущее у тех, кто еще в начале девяностых обращал внимание, что постсоветская Россия слаба, что она, как они говорили, «ничего не может взять из своего прошлого». И меня еще пугает тот факт, что у тех, кто видит признаки надвигающегося кризиса, называет вслух и открыто его причины, кто решается критиковать нашу внешнюю политику, куда больше мыслей в словах, куда сильнее аргументы, чем у тех, кто буквально изрыгает свой агрессивный патриотизм и всячески проклинает Запад и все западное. Наверное, даже в дни расцвета «черносотенства» патриотизм не был таким мутным, импульсивным и раздражительным, как сейчас.
И, конечно, страшно, что самые умные, образованные, показывающие образцы глубины исследования занялись прежде всего предсказаниями грядущей русской смерти. Страницы массовых изданий никогда не пестрели так часто заголовками типа «Россия – вперед ногами». Для Михаила Эпштейна, который попытался дать анализ причин начавшегося духовного распада России, самый главный герой – Бобок из одноименного рассказа Достоевского, а сама Россия – «лопающийся пузырь последнего вздоха отходящего исторического организма». Даже у нынешних воинственных патриотов наша Россия – тоже на самом деле «отходящий организм». Вдумайтесь в смысл их причитаний по поводу того, что «не будет Путина – не будет России». Если будущее страны целиком связывается со смертной личностью, совсем не молодым человеком, то тогда на самом деле нет никакой веры ни в свой народ, ни в свою национальную тысячелетнюю историю. В начале девяностых, накануне распада СССР все сторонники суверенитета РСФСР, как мантру, повторяли: «А Россия, несмотря ни на что, возродится из пепла». Никогда не забуду, как писатель Леонид Латынин, отец нашей Юлии Латыниной, еще в 1991 году, накануне распада СССР, на своей кухне убеждал меня, что грядущая катастрофа – это благо, ибо, цитирую почти дословно, чем разрушительнее будет распад, тем быстрее новая Россия восстанет из пепла. И тогда у Леонида Латынина глаза действительно горели блеском оптимизма, восторгом по поводу неизбежного грядущего разрушения своей страны. Но теперь те, кто призывает нас идти на решительный бой с Западом, постоять за наши евразийские идеалы, ничего не излучают, кроме какой-то растерянности. Наверное, от страха.
И здесь встает вопрос, который мучает всех, кто видит, чувствует неизбежные негативные последствия для будущего России нашей украинской политики 2014 года. Почему же Россия, заявившая на сочинской Олимпиаде всему миру о своей успешности, о своей способности побеждать на ниве спорта, труда, созидания, вдруг неожиданно соскочила на поле брани не только с Украиной, но и со всем нынешним могущественным Западом? Почему страна, производящая всего лишь несколько процентов мирового ВВП, вдруг сознательно пошла на откровенную конфронтацию с основными лидерами мировой экономики? Почему мы вспомнили снова о нашей «русской рулетке»? Вызовет ли нажатый нами курок геополитики пулю смерти, или и на этот раз все обойдется, как в 2008 году? И действительно, откуда эта российская страсть, которая дала о себе знать в 2014 году, русская страсть – будучи в здравии, при расцвете физических сил вдруг неожиданно подходить к краю пропасти и испытывающее заглядывать в глаза смерти? На мой взгляд, модные ныне в России, и прежде всего в либеральной прессе, рассуждения о непреодоленных русских настроениях имперскости как о причине и войны на Украине, и конфликта с Западом мало что объясняют. Ностальгия об утраченном великодержавии СССР, о том времени, когда «нас все боялись», наверное, присутствует у какой-то части населения. Но, на мой взгляд, эти настроения реванша и сведения счетов с прошлым, с девяностыми, не являются определяющей причиной нашего сползания в катастрофу. Не следует забывать, что именно русские дважды в течение ХХ века, в 1917-м и в 1991 году, по собственной воле разрушили сначала царскую империю, а потом советскую. Никто сейчас не стремится присоединить к России ни Среднюю Азию, ни Южный Кавказ, ни даже Прибалтику. И Донбасс, как выясняется, на самом деле не нужен подавляющей части нынешних россиян. Рискну утверждать, что радость по поводу присоединения Крыма тоже не связана с так называемым имперским синдромом. Просто Крым – это красиво, приятно, туда можно поехать, как к себе домой. При оценке присоединения Крыма, конечно, присутствует и патриотический момент, но лично я не пойму, почему для русского Путина Крым имеет сакральное значение, а мать городов русских – Киев – его не имеет.
Рискну предположить, что все же взрыв иррационального, который привел сегодня и к войне на Украине, и уже к тотальному, опасному для нас, затяжному конфликту с США, а может, и со всем Западом, имеет не идеологические, не ценностные, а сугубо экзистенциальные причины. Просто, наверное, русская душа за последние двадцать лет устала от спокойной, равномерной и, по нашим русским меркам, тучной жизни. Русской душе вдруг захотелось снова радости мгновения, радости от победы над здравым смыслом, радости от того, что она позволит себе то, что никогда, ни при каких условиях благоразумный человек себе не позволит. На мой взгляд, причину нашего очередного русского желания заглянуть в глаза смерти куда лучше объясняют упомянутые выше русские философы, чем нынешние разоблачители так называемого «непреодоленного синдрома русского империализма». Просто названные русские мыслители не свели концы с концами, не соединили свой оптимистический прогноз на будущее со страшной правдой о русском человеке, которую они обнаружили, анализируя причины катастрофы 1917 года. Они же писали и говорили, что особенность русской «самочинности» (не путать с украинской «нэзалэжностью») состоит в уникальной способности к саморазрушению, в понимании исторического творчества как способности самому, своими руками разрушить то, что для меня представляет ценность. Все они обращали внимание, что за катастрофой 1917 года стоит не столько жажда свободы, равенства и даже не жажда расправы с «бывшими», а прежде всего жажда саморазрушения. Какое-то утонченное изуверство самоистязания! А все остальное – и русский максимализм, и русский дефицит чувства реальности, и отсутствие инстинкта самосохранения, и русская внушаемость, податливость к соблазнам красивого слова и красивых идеалов, и то, что Федор Достоевский называл «зверем гневливости», – лишь приложение к нашей жажде испытать себя на прочность в самом опасном начинании. Мы, русские, о чем предупреждал еще Федор Достоевский, во имя своей прихоти, во имя того, к чему мы привыкли, что нам в сию минуту хочется, готовы весь мир спалить. «Мне надо спокойствия, – говорит герой романа „Записки из подполья“. – Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чаю всегда пить». Русский человек ставит свою прихоть выше всего света, всего человечества скопом. Правда, он, русский человек, до сих пор не понял, что если дело дойдет до «ядерной пыли», как об этом говорили наши некоторые деятели культуры, то уже не будет ни чая, ни стула, сидя на котором его можно пить.
И кто где давал гарантии, что посткоммунистический русский человек освободится от всех страстей, которые привели его предков к катастрофе 1917 года, освободится от своей привычки находить радость, смысл своего существования в изуверстве саморазрушения? Откровенно говоря, так и не понятно, откуда тот же Бердяев брал свою веру в то, что русский человек в конце концов станет западником, начнет ценить и свою и чужую жизнь, начнет ценить человеческую свободу, закон и права личности. Тем более, откровенно говоря, было очевидно, по крайней мере когда наши русские мыслители в конце сороковых – начале пятидесятых годов ХХ века уходили в мир иной, что на самом деле советская эпоха со своей марксистской идеологией только усугубит нашу русскую недооценку ценности человеческой жизни и ценности свободы личности. Кстати, меня поразило, что Путин на вопрос о погибших на Донбассе волонтерах из РФ делал акцент на том, что они были добровольцами, а не наемниками. Но так и не высказал своего сожаления по поводу гибели, наверное, нескольких сотен наших соотечественников, молодых людей, на Украине. Видит бог, геополитика превыше всего. Человеческие жизни для нас как не были важны раньше, так и не важны сейчас.
Но надо быть справедливым. Один раз в своих описаниях путей «оздоровления России» Николай Бердяев вдруг неожиданно сбивается со своего оптимизма и начинает говорить, что все же мы, русские, – нация, породившая скопцов, что только русские додумались до того, чтобы доказывать свою верность богу не просто самоистязанием, а самокастрированием, превращением себя своими руками в евнухов. И мне думается, что все, что происходит с нами сейчас, – это на самом деле рецидив нашей русской традиции скопчества. Ведь мы сами, своими руками набросили на себя вместе с присоединением Крыма, как петлю на шею, неизбежные санкции. И ведь на самом деле все произошедшее – историческая ловушка. Крым отдать нельзя, ибо мы убьем себя в этом случае морально, но, с другой стороны, вместе с Крымом мы навечно превращаемся в государство с непризнанной территорией, во врага современной европейской цивилизации. И с этим мы будем жить до дней своих последних. Лично мне от этого страшно. И понятно, что никогда в ближайшем будущем по крайней мере США не откажутся от нынешней политики полного и окончательного разрушения России. Мы можем каждый день испытывать новые баллистические ракеты, пугать США, что мы превратим их города в ядерную пыль, как это делают иногда идеологии «партии войны», но на самом деле все это бряцание оружием только ускоряет неизбежный экономический кризис. Раньше, до «Крым – наш», Запад сознательно сдерживал экономическое развитие России. А теперь он будет медленно и осторожно разрушать «непредсказуемую Россию».
И дальше, как писал Федор Михайлович Достоевский, шаг за шагом, «нелепость за нелепостью»: вместо того, чтобы расширять экономические предпосылки роста «боеготовности» и «боеспособности», мы их сужаем, как шагреневую кожу. И при этом мы мало задумываемся о том, как скажется вызванное нашей внешней политикой, нашей борьбой за достоинство медведя снижение экономического потенциала страны на сохранившемся росте центробежных настроений, на стабильности на Северном Кавказе, в Чечне и т. д. Самое поразительное, чему мы до последнего времени мало придавали значения, – то, что ставка на новую «холодную» войну ведет к возрастанию опасности «горячей» войны. А что, если традиции скопчества возобладают на Западе? И, на мой взгляд, цитировавшийся выше Михаил Эпштейн абсолютно прав, что этот очередной праздник русского скопчества (он называет его праздником «человека из подполья») сейчас куда опаснее, чем праздник большевиков, разрушающих «старый мир до основанья». В том-то и дело, что мирозлобие героя Достоевского, его желание отправить в небытие весь свет, лишь бы пить чай, как ему хочется, где ему хочется, к примеру, в Ливадийском дворце, не было опасно в 1917 году, ибо тогда еще не было ядерного оружия, не было, на самом деле, опасности спалить весь мир во имя самочинности и суверенитета любителей попить чай. А сегодня лично меня пугает тот факт, что даже накануне Нового года и Рождества идеологическая инициатива на каналах телевидения была отдана лидерам «партии войны», всем тем, которые призывают Россию к смерти во имя сохранения своего антизападного, евразийского достоинства. И меня, кстати, очень обрадовало, что Владимир Путин во время своей пресс-конференции 16 декабря успокоил нас, заявил, наконец, о своей самоиронии и сказал, что на самом деле «он не совсем озверел», что он кого-то любит и его любят. А то в последнее время многие на страницах наших российских газет пугают мир тем, что Путин и сам ушел в другие измерения жизни, и готов всех нас туда потянуть. А тут все-таки нормальный человек, который умеет шутить и проявляет здравый смысл.
Конечно, есть соблазн связать наш нынешний срыв в очередной русский экстрим, в испытание на прочность и Запада, и самих себя с особенностями психологии Путина, с особенностями психологии окружающих его силовиков. И действительно, декабристам не удалось прийти к власти, генералу Корнилову в августе 1917 года – не удалось, ГКЧП во главе с генералом Крючковым в августе 1991 года – не удалось. А Путину, благодаря Ельцину и активной поддержке со стороны либералов, действительно удалось впервые в российской истории сформировать власть военных. Вместе с приходом силовиков во главе с Путиным начался новый эксперимент в истории России. Никогда раньше в истории нашей страны власть целиком и полностью не находилась в руках этнических русских, в руках Путиных, Ивановых, Патрушевых, Сечиных, Грызловых, Нарышкиных, в руках выходцев из Центральной России. Не забывайте, даже курский Хрущев был ближе к южнорусскому типу, чем потомок тверских крестьян Путин, я уже не говорю о полуполяке Брежневе и почти украинце Горбачеве. Видит бог, интересный эксперимент. Я его ждал. Но теперь, честно говоря, смотрю в наше общее русское будущее с тревогой.