15 февраля 1863 года в разгар польского восстания Герцен напечатал в «Колоколе» воззвание к русскому войску с призывами прекратить братоубийственную бойню и не сражаться с поляками. Автором этого документа был Гюго. Вот его текст: «Солдаты, будьте людьми. Слава эта представляется вам теперь, воспользуйтесь ею. Если вы продолжите эту дикую войну; если вы, офицеры, имеющие благородное сердце, но подчинённые произволу, который может лишить вас звания и сослать в Сибирь; если вы, солдаты, крепостные вчера, рабы сегодня, невольно оторванные от ваших матерей, невест, семейств, вы, телесно наказываемые, дурно содержимые, осуждённые на долгие годы военной службы, которая в России хуже каторги других стран, — если вы, сами жертвы, пойдёте против жертв, если вы в тот торжественный час, когда скорбящая Польша восстаёт, когда ещё есть время выбора между Петербургом и Варшавой, между самовластием и свободой; если при этом роковом столкновении вы не исполните единого долга, лежащего на вас, долга братства, если вы пойдёте с царём против поляков, если вы станете за их и за вашего палача; если вы в вашем рабстве научились только тому, чтоб поддерживать притеснителя; если вы, имеющие оружие в руках, отдаёте его на службу чудовищному деспотизму, давящему русских так же, как поляков; если вы, вместо того чтоб обернуться против палачей, подавите числом и превосходством средств героическое народонаселение, выведенное из терпения, заявляющее своё святое право на отечество; если в XIX столетии вы зарежете Польшу, если вы сделаете это, — знайте, люди войска русского, что вы падёте ниже вооружённых ватаг Южной Америки и возбудите отвращение всего образованного мира. Преступления силы остаются преступлениями, и общественное отвращение — уголовное наказание их. Воины русские, вдохновитесь поляками, не сражайтесь с ними. Перед вами в Польше не неприятель — а пример. Готвиль-Хаус, февраля 1863. Виктор Гюго»[1229].
Перед нами устойчивый набор стереотипов о Сибири, рабстве, крепостничестве, самовластии, деспотизме. В то же время воззвание Гюго вряд ли можно отнести к образцам политической пропаганды. Оно ориентировано больше на офицерскую элиту, а не на солдат. Гюго, к этому времени восторженный поклонник Наполеона Бонапарта, опубликовавший в 1862 году «Отверженных»[1230] с главами, посвящёнными Ватерлоо, явно не дотягивает до наполеоновского пропагандистского мастерства.
Как отмечал сам писатель в письме редактору брюссельской газеты
Одновременно с «Колоколом» воззвание появилось во французской печати, в частности в газете
Виктор Гюго и в последующие годы поддерживал связи с русскими революционерами и всячески им содействовал. Например, к началу 1880-х годов относятся несколько его выступлений в защиту русских революционеров, одно из которых было связано с делом Льва Гартмана. 19 ноября 1879 года была совершена попытка покушения на императора Александра II: террористы заминировали железнодорожное полотно, однако вместо поезда, в котором из Крыма возвращалась царская семья, был взорван состав, в котором ехала свита. Гартману, одному из организаторов теракта, удалось сбежать в Париж, один из центров русской политической эмиграции. Когда об этом стало известно в российском посольстве, князь Н. А. Орлов потребовал ареста террориста и его выдачи российским властям. Гартман был арестован, однако против его экстрадиции в Россию русские эмигранты развернули активную кампанию. К ней подключился и Виктор Гюго. В радикальных изданиях было опубликовано его обращение «К французскому правительству», датированное 27 февраля 1880 года и тут же перепечатанное во многих газетах Европы и Америки. В нём говорилось: «Вы — правительство лояльное. Вы не можете выдать этого человека, между вами и им — закон, а над законом существует право. Деспотизм и нигилизм — это два чудовищных вида одного и того же действия, действия политического. Законы о выдаче останавливаются перед политическими деяниями. Всеми народами закон этот блюдётся. И Франция его соблюдёт. Вы не выдадите этого человека. Виктор Гюго»[1232].
Действительно, под давлением общественного мнения французское правительство приняло решение в пользу Гартмана. Он был освобождён 7 марта и тотчас же отправлен властями Франции в Дьепп, откуда уехал в Лондон. Вскоре в радикальных парижских органах появилось открытое письмо русских эмигрантов-революционеров под заголовком «Врагам выдачи», посвящённое всем французам, поддержавшим и защищавшим Гартмана, в том числе и Гюго. Последний опубликовал в газетах письмо к президенту Французской Республики Жюлю Греви с поздравлениями по поводу принятого французским правительством решения[1233].
Спустя год русские эмигранты обратились к Гюго за содействием в деле Геси Гельфман, арестованной через два дня после смертельного покушения на императора Александра II 1 марта 1881 года. Она была приговорена к смертной казни через повешение, однако исполнение приговора замедлилось по причине её беременности. Неизвестно, дошла ли просьба до Гюго, но сам факт обращения к нему показателен[1234].
В 1882 года Виктор Гюго возвысил свой голос в связи с «процессом двадцати». Речь шла о процессе над народовольцами, из которых десять человек были приговорены к смерти. В марте этого года Гюго напечатал в газетах открытое письмо-протест: «Происходят деяния, странные по новизне своей! Деспотизм и нигилизм продолжают свою войну, разнузданную войну зла против зла, поединок тьмы. По временам взрыв раздирает эту тьму; на момент наступает свет, день среди ночи. Это ужасно! Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма; среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!) обречены смерти, и десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. Зачем? Зачем эта травля? <…> Я прошу милосердия для народа у императора! Я прошу у бога милосердия для императора»[1235].
Гюго выступает одновременно против деспотизма и нигилизма. И то и другое — зло. Он вновь возвращается к теме борьбы за отмену смертной казни, которую он поднял ещё в 1829 году. Что характерно, русскими революционерами это воззвание было воспринято как «лживое произведение», свидетельствующее «о всё прогрессирующем падении гения писателя»[1236].
Об этом письме стало известно в России. Император Александр III, возможно, не без влияния воззвания Гюго согласился помиловать пять человек. Когда это известие по телеграфу было передано писателю, находившемуся на банкете, он встал и произнёс тост: «Пью за царя, который помиловал пять осуждённых на смерть и который помилует и остальных пятерых»[1237].
Виктор Гюго, великий поэт и писатель-романтик, защитник всех слабых и угнетённых, симпатизировал и российским «борцам с режимом», революционным демократам. Однако, истинный гуманист, солидаризироваться с террористами он не желал, считая деспотизм и нигилизм силами тьмы, ведущими войну зла против зла.
Расовые концепции русофобии: польский историк-любитель Франтишек Духинский
При объяснении феномена инаковости русских на Западе традиционно использовались две аргументации. В соответствии с первой, исторической, неполноценность русских связывалась со спецификой исторического развития, прежде всего с наследием Орды. Согласно второму подходу, генетическому, или расовому, речь идёт о якобы особой генетической ущербности русских. Русских представляют не просто отсталым народом, а органически неполноценным, неспособным воспринимать «западные ценности». В 1890 году Редьярд Киплинг в рассказе «Бывший» писал: «Поймите меня правильно: всякий русский — милейший человек, покуда не напьётся. Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтоб к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в этническое недоразумение[1238], с которым, право, нелегко иметь дело»[1239].
Россия, по отношению к которой ещё в эпоху открытия Московской Руси начал формироваться концепт ученичества и взгляд через колониальную оптику, идеально вписывалась в эту схему[1240]. Несмотря на то, что Российская империя являлась великой державой и была равноправной участницей международных отношений, в годы их обострения к ней применялся всё тот же концепт варварства, но уже окрашенный в тона расового превосходства.
Поэтому русофобию можно рассматривать как разновидность расизма, когда русские объявляются людьми низшего порядка или вовсе нелюдьми. Г. Меттан, отмечая сходство между русофобией и расизмом, подчёркивает: её цель — «во что бы то ни стало принизить „другого", чтобы сподручней над ним властвовать»[1241]. Исследователь проводит аналогии между русофобией и антисемитизмом и отмечает, что они не являются временными явлениями, связанными с определёнными историческими событиями. Как и антисемитизм, русофобия коренится прежде всего в сознании, причём независимо от того, как ведёт себя объект неприязни. Как и антисемитизм, русофобия стремится возвести в принцип отдельные негативные свойства предмета ненависти — варварство, деспотизм, территориальную экспансию. И тогда ненависть к нации становится оправданной[1242].
В этих условиях антирусские заявления и идеи, в том числе основанные на расовых теориях, оказались весьма востребованными, а сам термин «раса» вошёл в научный оборот ещё в 1830-е годы.
Одной из самых спорных тем расологической науки XIX столетия был вопрос о расовом характере финно-угорских народов. Наибольшее распространение получила «туранская теория», утверждающая их переходный (или смешанный) характер между монголоидами и европеоидами. «Туранцами» тогда стали именовать все кочевые племена, а в туранскую расу объединять тюрок, монголов и финно-угров[1243]. В соответствии с этой теорией русские были объявлены не славянами, а потомками смешения крови финно-угров, монголов, тюркских народов и славян, то есть «грязнокровками», что по расистским понятиям оценивается гораздо хуже, чем принадлежность к низшим расам (в расовых теориях национал-социалистов главным злом считалось именно смешение рас). Согласно получившей большую популярность теории неравенства рас Артура де Гобино (в 1853 году вышла его книга «Опыт о неравенстве человеческих рас»), представители туранской расы воспринимались как интеллектуально более слабые и неспособные к прогрессу народы. По его мнению, славяне имеют арийское происхождение, однако они «вступили в разрушительное соседство с финнами», в результате чего получили «большую порцию жёлтой крови» и сильно опустились в расовой иерархии[1244].
Эти умозаключения стали основой для заявлений о том, что русских нельзя считать людьми. Похожий мотив активно использовался уже в наполеоновской пропаганде, имевшей целью расчеловечивание «казака», то есть русского как такового. Лишение русских, или московитов, человеческого статуса — естественное продолжение логики противопоставления Запада и России как во всём друг другу чуждых. Сюда же можно отнести образ медведя: русские — не люди, они просто животные.
Особенно активно такой подход в XIX столетии разрабатывался польскими авторами. В польской культуре этого времени Россия традиционно называлась
Именно в 1858–1861 годы, которые были отмечены очередным обострением польского вопроса, в Париже выходит главный труд Духинского — «Основы истории Польши и других славянских стран и Москвы» в трёх частях[1248].