– Скажи «слава Купале» и иди за мной, – молвила дева.

Он понял, что нужно повторять всё, что делает она. Сняв сандалии, неумело пробормотав «слафа Купал» и покланявшись дорожке из углей, Божедар двинулся за богиней, стараясь делать такие же быстрые и лёгкие шаги. Пребывая в каком-то необъяснимом состоянии, он зрел перед собой лишь чудный девичий стан и туго заплетённую светлую косу с красной лентой. Божедар даже не заметил, как они миновали огненную тропу и вновь оказались на прохладной траве. Жжение на правой ноге привело его в себя. Приглядевшись, увидел, что маленький уголёк застрял меж пальцев. Он вытащил его и перевёл взгляд на ту, которая заставила его свершить невозможное, но увидел только её ускользающий стан, который затерялся среди множества празднующих.

– Пошли, нам пора! – Евстафий снова повлёк товарища прочь от колдовского действа.

– Не говори никому, что я ходил по углям, как какой-то язычник, – просительно молвил Божедар-Дорасеос, останавливаясь у ручья, чтобы омыть ноги и надеть обувь. Его глаза сияли, а сердце продолжало колотиться, как после быстрого бега.

Прохладная вода приятно ласкала саднящие и кое-где немного обожжённые стопы, руки старательно отмывали с них чёрную копоть от углей, а сердце и мысли были там, вместе с голубоглазой колдуньей. Евстафий уже давно обул мягкие постолы, привычно переплёл и завязал у подколенных сгибов сыромятные ремешки. Подойдя, он сел на коряжину рядом с Дорасеосом. Меж разрывами низких облаков вдруг вынырнула полная луна, щедро посеребрив деревья, поляну и лесной ручей, в котором продолжал усердно мыть ноги его сотоварищ. Евстафий несколько раз взмахнул рукой перед Дорасеосом, но тот словно не замечал.

– Понимаешь, она такая, такая… – заговорил, глядя перед собой в нечто невидимое, Дорасеос.

– Ага, – безнадёжно кивнул собеседник, – как Артемида, я помню.

– Да, она красивая, сильная и гордая, как богиня! Она… – тихо и восторженно продолжил Дорасеос.

– Знаю, – вдруг совершенно серьёзно и даже с неожиданной для него теплотой в голосе негромко проговорил полнотелый, – я сам когда-то попал под такие колдовские чары, ведаю, сколь сильно чародейство русских жён, едва вырвался… – И тут же его голос совершенно изменился и стал по тону и звучанию похож на голос их начальника Панфилоса. – Никогда не забывай, брат Дорасеос, что мы не просто граждане великой и непобедимой Ромейской Империи, владетельницы Мира, но ещё и служители святой церкви! – Его торжественно-высокопарный тон оборвался так же неожиданно, как и возник. – Но что такое, несчастный брат Дорасеос, мы с тобой в сравнении с самим императором? Так, пыль на его подошвах! – жалобно-подобострастным тоном городского нищего, выпрашивающего подаяние, закончил Устойчивый.

– При чём здесь император? – растерянно-удивлённо вскинул брови Дорасеос.

– А при том, что даже императоры, не говоря о таких простых смертных, как ты и я, подпадают под колдовские чары женщин варваров, теряют от этих чар голову, бросают жён и делают своих любовниц императрицами… – Голос полнотелого трапезита, как и выражение его округлого лика в ярком лунном свете, был теперь снисходительно-назидательным, как у опытного учителя, внушающего истины своему ученику.

– Ты имеешь в виду покойного императора Михаила? – уточнил Дорасеос. – Это ведь у него в любовницах вроде была дочь какого-то варяжского охранника…

– Евдокия Ингерина, – оглянувшись по сторонам, шёпотом произнёс Евстафий, – нынешняя императрица, жена нашего императора Василия, и есть та дочь варяжского охранника. Говорят, Михаил сам выдал её замуж за Василия, якобы в знак особого расположения. А чем всё закончилось? – После недолгой паузы Евстафий вкрадчиво произнёс голосом искусителя из царства тьмы: – Император Михаил был убит заговорщиками и похоронен, как отверженный, завёрнутым в лошадиную шкуру. Так-то, брат Божедар. Мораль: не поддавайся чарам женщин россов, иначе всё плохо закончится…

Луна снова скрылась в пушистых, готовых вот-вот излиться дождём облаках. Прошло ещё немного времени, и зашуршали первые робкие капли купальской небесной влаги. Греки двинулись по едва различимой в темноте тропе.

Неприятный холодок от всего сказанного Евстафием ушёл в самую глубину сознания, но не пропал, а схоронился до времени. Дорасеос знал, что его сотоварищ может позволить себе любые высказывания, а потом легко выйти сухим из воды, пояснив, что этим он проверял собеседника на верность Империи.

Обожжённые подошвы саднили, и Дорасеос слегка прихрамывал.

– Всё-таки не говори, что я ходил по огню, – опять попросил он, – я сейчас и сам себе не верю…

– Митрополит Михаил с епископами точно не поймут твоего рвения, – ехидно хмыкнул Евстафий. – Думаю, тебе лучше исповедаться отцу Серафимию, он скорее отпустит твои грехи за щедрое пожертвование!

Дорасеос опять не понял, сказано это было в шутку или всерьёз.