Прохожий, у которого Евстафий спросил дорогу к мовнице, ответил не сразу. Он окинул любопытным взором чужестранцев и, почесав затылок, пояснил:

– Вот так идите вдоль воды, там, за вербовыми кустами, на самом берегу и будет мовница, главное, по бережку идите всё время, вверх не поднимайтесь!

Пройдя некоторое время вдоль речного рукава, они и в самом деле узрели над самой водой низкое, рубленное из цельных брёвен строение, которое даже отдалённо не напоминало константинопольские термы. Русло здесь было частью запружено, образовывая некий примитивный бассейн. Подарок Бога остановился, с некоторым сомнением глядя на строение, более походившее на кладовую для товара, нежели на термы.

В сей миг отворилась боковая дверь мовницы, ведущая на небольшой мосток, и, объятые белёсыми клубами пара, прямо в водоём друг за дружкой вывалились сразу несколько голых женских тел. Предвечерний воздух сотрясся от громких воплей восторга и женского визга. Опешившие от столь неожиданного видения греки застыли на месте, как будто их ноги приросли к земле. В это время из клубов этого самого не то дыма, не то пара явилась ещё одна дева. Чуть задержавшись на мостике, она подняла руки, закручивая длинные, светлые, чуть волнистые волосы в узел на затылке, при этом её распаренное тело с приклеившимися к нему какими-то листочками выгнулось так, что девичьи перси, будто большие розовые очи с тёмными зрачками сосцов, обратились к небу. Широкие бёдра со светлым треугольником лона, крепкие сильные ноги. До мовницы было около двадцати локтей да ещё кусты, но отточенный взгляд изведывателя, приученный запоминать в подробностях всю картину увиденного, мгновенно охватил восторженным взором не только волшебное упругое тело, но запомнил каждый листочек, прилипший к влажной девичьей коже. Вот стопы девы отделились от деревянного мостка, и она как-то необычайно медленно, как показалось поражённому греку, погрузилась в воду.

– Этот чёртов абориген специально направил нас сюда в женский день, – зашипел сзади Евстафий. – Пошли, – подтолкнул он напарника, – пока нас не увидели.

Но Дорасеос будто не ощутил толчка и не услышал голоса соратника. Он завороженно глядел, как дева лёгкими плавными движениями проплывала круг в водоёме, видимо ожидая, когда освободится деревянная лестница, по которой женщины поднимались обратно на мосток и скрывались в мовнице. Сведущий в красоте человеческих тел, эллин ощутил природное естество девы, совершенной как древнегреческая богиня. Артемида, не иначе!

– Да, женщины у скифов хороши, – полушёпотом молвил Евстафий, – но нам пора делать ноги, если они заметят нас и позовут своих мужчин, нам переломают кости!

Уже уходя, Дорасеос ещё раз обернулся и увидел, как та, которую он мысленно назвал «Артемидой», сверкнув напоследок мокрой спиной и крепкими ягодицами в лучах заходящего солнца, неторопливо и с достоинством скрылась за прокопчённой дверью мовницы.

На следующий день в «термах» был мужской день. В этот раз они шли по улице, а не петляли вдоль берега по тропке, на которую им вчера указал озорной киянин. Пред дощатой дверью с ручкой из древесного сучка, отполированного касаниями многих рук, Дорасеос несколько замешкался, невольно представив, что сейчас ему навстречу выйдет та самая дева с мокрыми, собранными в узел длинными волосами и прилипшими к распаренному телу листками.

Они вошли в невысокое, но довольно просторное помещение, в нос ударил непривычный запах дыма и каких-то трав. На столе стоял масляный светильник, а в углах были закреплены горящие лучины. Вот одна из них, прогорев, загнулась красным колечком и, обломившись, с шипением упала в стоящую под ней корчажку с водой. Деревянный пол был усеян листьями, в углу стояло несколько связанных веток с листьями и травой. Вдоль стен располагались простые деревянные лавы, над которыми на разной высоте в стены были вбиты под углом деревянные колышки, используемые как крючья, на многих из них висела одежда. Атлетически сложённый грек в растерянности оглядывался вокруг: столь разительно это простое помещение отличалось от общественных константинопольских терм с горячими и холодными бассейнами, базиликами, украшенными фресками и лепниной, а иногда золотыми листами и драгоценными камнями, как, например, известные две термы в Большом дворце, куда он был допущен в качестве охранника одного из архиепископов. Этим термам не уступали в роскоши и многие из частных лутронов-купален, куда они с Евстафием порой ходили вместе с именитыми военачальниками или церковными иерархами.

– Раздевайся! – велел Евстафий, привычно стягивая одежду. – Не обращай внимания на простоту сего аподитерия, самое интересное дальше.

Дорасеос, однако, продолжал как-то нерешительно оглядываться по сторонам, держась за свой пояс, в котором хранил монеты.

– Что, брат, боишься за свои деньги и одежду? Зря, русы не берут чужого, это тебе не Константинополь и не Рим, где почтенные граждане могут оказаться совершенно без одежды из-за того, что её спёрли. Ха-ха-ха! За это не опасайся, – хихикнул полнотелый, снимая обувь.

В это время дверь отворилась, и в полутёмное помещение вместе с клубами удушливого пара явились два крепких высокорослых мужа, которые стали искать свою одежду. Дорасеос быстро разоблачился, накрыв пояс рубахой, и Евстафий бесцеремонно повлёк его к двери второй половины странного помещения, из которого только что вышли двое.

– Там тепидарий? – с сомнением спросил атлет, глядя на густые клубы пара, вырвавшиеся из открытой двери.

– Там всё, брат Божедар, – и тепидарий, и кальдарий, и лаконик! – загадочно проговорил тучный, открывая дверь и увлекая напарника в соседнее помещение.

Пар отчего-то источал удушливый запах гари, который сразу ударил в ноздри, сильный жар охватил лицо и плечи, воздуха стало мало для лёгких. Дорасеос вдохнул полной грудью и тут же пожалел об этом – горячий пар так опалил горло, как будто он глотнул кипятка. Тут было ещё темнее, немного света поступало лишь через небольшое волоковое оконце, да в неглубокой нише на противоположной стене едва пробивался свет жирового светильника. Воин почувствовал, что ему опять не хватает воздуха, но глубоко и сильно вдохнуть он побоялся и присел, чтобы дышать пониже, где было чуть прохладнее. И снова вспомнилась вчерашняя дева-Артемида: если ему, сильному и закалённому воину, так тяжко здесь, как в преддверии самого Аида, то как подобное могла выдержать нежная дева?! Когда очи пообвыклись с темнотой, Дорасеос различил вдоль стен сплошные полки одна над другой, на которых возлежали нагие люди, блаженно покряхтывая и охая оттого, что другие стегали их пучками веток, ударяя ими так быстро, что огненный ветер иногда достигал и его тела, обжигая, будто от прикосновения невидимых горячих углей.

– Эй, чего стал как вкопанный, плесни на камешки-то! – крикнул кто-то с верхних полок.

Дорасеос не понял возгласа, но почувствовал, что слова обращены к нему.