– Возьми вон тот ковшик с длинной рукоятью и плесни воды на чёрные камни в углу, – перевёл просьбу неизвестного руса Евстафий, что уже разлёгся своими полными телесами на средней полке справа от входной двери.
Полузадохнувшийся Подарок Бога будто во сне выполнил просьбу и тут же едва не рухнул на деревянный пол. Камни, на которые он плеснул воду, зло зашипели, как сотня встревоженных змей, и обжигающими волнами устремились из угла прямо к нему. От неожиданности и страха, что он насмерть обварен, подобно готовящейся к выдиранию перьев дичи, грек со сдавленным стоном отпрянул и присел на корточки.
– Фригидарий… где? – простонал он чужим, ошпаренным горлом.
– Там, – коротко махнул рукой Евстафий.
Увидев, что открылась вторая дверь и несколько человек друг за другом попрыгали в оказавшийся за ней водоём, Подарок Бога стрелой устремился туда же и не удержал крика от обжигающе холодной воды. Евстафий, от души потешаясь над другом, долго трясся от смеха на полке всем своим большим телом.
– Ничего, – покровительственно рёк он после, когда они уже облачались, – я тоже, когда впервые попал в русскую мовницу, думал, что не выйду из неё живым, а сейчас даже нравится…
– Как может нравиться это варварское истязание, этот воздух, наполненный угаром, обожжённое горло и избитое ветками тело? – Тут Дорасеос в третий раз вспомнил о деве. – Скажи, Евстафий, а девы и жёны так же проходят сквозь этот Аид и стегают друг дружку огненными пучками травы?
– Да, друг Дорасеос. Ты же вчера сам видел, они точно так же, как и мы сегодня, раскалённые, будто вынутые из горна железины, прыгали в холодную реку. Славянские девы очень сильны и выносливы. А ещё свободны и горды, что твои орлицы, их любовь нужно завоевать. Мужи охраняют их и заботятся, не позволяя никому обижать. Хотя, если нужно, жёны могут и за оружие взяться, сражаться бок о бок со своими мужами, и в храбрости им не уступают, – уже серьёзно молвил пышнотелый изведыватель. – Ладно, пошли, поедим и завалимся спать, завтра нас ждёт работа…
– Ты чем-то встревожен, Отто? – спросил Энгельштайн верного помощника и телохранителя, который уже второй раз, пока они шли по знакомым улицам Киев-града, приостановился и незаметно оглянулся.
– Такое ощущение, святейший, что нами кто-то весьма интересуется…
– Я полагал, что у меня просто скверное настроение, а выходит, и ты чувствуешь то же самое. Кто это может быть?
– Попробую узнать, – ответил верный помощник легата.
Вечером Отто ушёл, приказав крепкому робичу Бузыге следить за воротами, чтобы не проник никакой тать.
Он вернулся ночью, щека его была в крови, шуйца наскоро перевязана обрывком исподней рубахи, а костяшки правой руки сбиты в кровь. Бузыга и два монаха-послушника, один из которых выполнял роль секретаря святого отца, а второй был вроде охранника и домоправителя, тут же бросились на помощь.
– Они были одеты как россы, преподобный, – выдохнул Отто Энгельштайну в то время, когда его перевязывал один из монахов.
– Может, князь Аскольд решил приглядеть за нами, ведь когда-то он довольно бесцеремонно выставил нас из Киева. А что они говорили? – спросил помрачневший епископ.
– В том-то и дело, что они не говорили. Тот, которого я попытался схватить, оказался очень ловким, он не только вырвался, но и едва не зарезал меня своим кинжалом. Самое удивительное, что он не ругался и не произнёс ни слова. Второй полнотелый, вроде меня, только ниже ростом, он так и не вступил в схватку.
– Их было только двое? – с сомнением вопросил Энгельштайн.
– Не знаю, заметил двоих, но я же говорю, было темно. Наши люди из Готского двора, которым я повелел идти за мной чуть в отдалении, погнались за ними, может, настигнут, тогда узнаем, кто они и почему следили за нашим жилищем, – снова повторил Отто. – Но… – он помедлил, как бы сверяясь со своей памятью, – мне кажется, что их тоже «пасли», я видел несколько теней, которые последовали за нашими людьми.
Энгельштайн, оглаживая перстами бритый подбородок, погрузился в размышления, иногда вопрошая вслух не то самого себя, не то помощника. Отто между тем жадно набросился на предложенную еду – после каких-либо встрясок его одолевало неистребимое чувство голода.