Потому что она легла на меня. И поцеловала. Без стеснения. Без страха. Без боязни.

Тело ее было теплым и нежным. От него неповторимо, обворожительно пахло сеном и женщиной. Ее волосы упали на мое лицо. Я оказался в лесу, где светились лунным светом деревья, и мерцали таинственно широко открытые глаза. В которых не было, — страха.

Она обняла меня ногами, уперлась локтями в мою грудь, подперев руками голову, и сказала:

— Я тебя хочу.

Светало. Летом рано светает.

Когда подступает рассвет, хорошо спать. В это время снятся самые лучшие сны, и сон, — самый приятный. Из тех, когда, как в детстве, текут на подушку слюни, снится одна радость, и в мире, — сплошная безмятежность.

Мы прибывали заснуть, но у нас ничего не получалось.

Голова Геры лежала на моем плече, одну ногу она закинула на меня.

Она мучила меня вопросами.

— Не спи, — говорила она, когда видела, что мои глаза сами собой закрываются. И задавала очередной. На который нужно было отвечать.

— Как ты познакомился с Машей? — спрашивала она.

— Случайно, — говорил я, и делал вид, что вспоминаю.

На самом деле, проваливаясь в сон. Словно долго болел, теперь выздоровел, и испытывал потребность в крепком богатырском сне, в котором накапливаются силы, и молодеет организм.

Я закрывал глаза, — и уносился куда-то, где мне было так же хорошо, как и с Герой. Но только немного иначе.

— Нет, — говорила она мне с улыбкой, издеваясь надо мной. — Ты не спи, ты мне скажи, мне же интересно, как ты познакомился с Машей.

— На станции, — говорил я. — На железнодорожной станции. У меня было два рубля или три. Билет стоил на рубль дороже. Мне не хватало одного рубля… А она не могла дотащить до электрички свой велосипед. Я ей потащил велосипед, она за это дала мне недостающий рубль… Так, кажется, было.

И опять начинал проваливаться в сон. На этот раз непреодолимей, чем в предыдущий.

— Не спи, — говорила мне Гера. — А скажи-ка мне: она красивая, на нее другие мужчины обращают внимание? Она красивее меня?

Пусть, пусть дите позабавится, ей это можно.

— Я тогда не понял, — отвечал я, — она измазала себя грязью. Ничего разглядеть было нельзя.