Чудесное имя, подумал Тангейзер. Он указал на свой укромный альков, явно гордясь его экзотической обстановкой и декором, и сказал:
— Мадемуазель Ампаро, прошу вас. Пойдемте присядем.
Ампаро отрицательно помотала головой, не сводя глаз с его груди, и ответила потоком слов, которых, как осознал Тангейзер, он не понимает. Точнее, он понимал приблизительно одно слово из пяти, а остальные со свистом проносились мимо, сбивая его с толку. Он вырос в семье, говорящей по-немецки, в двенадцать лет попал в школу янычаров с ее драконовской дисциплиной, где его заставили упражняться в языках и читать слова совершенно чуждые. Он относительно легко освоил итальянский. Живя под одной крышей с Петрусом Грубениусом, каждая фраза которого проходила окольными риторическими тропами, прежде чем достигала цели, он научился любить ту экстравагантность, к которой некоторых подвигает латинский язык. Мессина научила его вполне сносно говорить по-испански. Но французский оставался проклятым языком, с совершенно не поддающимся логике произношением, а весь словарный запас Тангейзера был почерпнут им у солдат.
Он поднял руку, призывая ее остановиться.
— Погодите, — сказал он. Кабацкий сброд бросал на него взгляды исподтишка, звуки болтовни и шумно выпускаемых газов затрудняли беседу. Он указал на дверь. — Давайте поговорим снаружи.
Ампаро закивала, и он предложил ей могучую руку. Она не обратила внимания на его жест, проскользнула мимо него и вышла на улицу, он пошел за ней в тень к оседланным лошадям. Она во все глаза смотрела на Бурака, которого Борс привязал рядом с ее кобылой. Девушка явно была неравнодушна к хорошим лошадям.
— Это Бурак, — представил Тангейзер. Он снова перешел на итальянский, надеясь, что, если он будет говорить медленно, его поймут. — Он назван в честь крылатого коня пророка Магомета.
Она развернулась и в первый раз посмотрела ему прямо в лицо. Если она и не была по-настоящему хороша собой, то, во всяком случае, невероятно привлекательна. Симметрию ее лица, как он видел теперь, нарушала вмятина в лицевой кости под левым глазом, который горел таким исступленным восторгом, что он забеспокоился. От нее веяло какой-то врожденной невинностью, что совершенно не вязалось с тем, как она вела себя в таверне.
Тангейзер снова перешел на свой убогий французский.
— Прошу вас, расскажите, чем я могу вам помочь?
Он слушал, как Ампаро втолковывает ему что-то, словно глупому ребенку, и эта мысль мешала ему уловить, о чем же она говорит; Тангейзер никак не мог отделаться от ощущения, что именно глупого ребенка она в нем и видит. Она болтала какую-то чепуху о голом человеке, хотя, возможно, он что-то не так понял, о какой-то лошади (причем она показывала руками на Бурака), о собаке с огнем в пасти и других обрывках какого-то фантастического видения. И все-таки он понял одно: эта девушка хочет, чтобы он отправился к ее хозяйке, некой мадам Ла Пенотье, графине, ни много ни мало, на виллу Салиба в холмах за городом.
— Вы хотите, чтобы я навестил графиню Ла Пенотье на вилле Салиба? — произнес он, желая убедиться, что понял хотя бы это. Девушка закивала. Если он все услышал правильно, она не объяснила ему цели этого визита. — Я прошу прощения, — произнес он, — но зачем?
Ампаро казалась удивленной.
— Таково ее желание. Разве этого не достаточно?
Тангейзер заморгал. Опыта общения с французскими графинями и их горничными, если Ампаро являлась таковой, у него не было. Возможно, они всегда так приглашают в гости мужчин, возможно, их горничные всегда такие же странные, как эта девушка-эльф, а может, и нет. Как бы то ни было, это было что-то новое, и он был польщен. В конце концов, какой от этого вред? Тангейзер задумался на миг, составляя ответ.
— Можете передать графине, что я с огромным удовольствием навещу ее на вилле Салиба завтра, если ей будет угодно.
Он улыбнулся, довольный тем, как мастерски составил фразу на этом отвратительном языке.
— Нет, — возразила девушка. — Сегодня. Сейчас.
Тангейзер перевел взгляд с тонкой фигурки на плавящуюся от жара картину летнего сицилийского дня. Встреча с благоуханной ванной откладывалась.
— Сейчас?