Света не угасите!

(Соловьев, Мережковский, В. Иванов)

Смрадная, липкая муть духовного застоя, беспросветность безверия, упадок, почти паралич творческих сил царили в разложенном материализмом и нигилизмом русском обществе в конце XIX века, и вдруг, как блистательный метеор, как сноп ярких, светоносных лучей ворвался в эти сумерки голос поэта, философа и богослова Владимира Сергеевича Соловьева[86].

И еще на ту же тему:

В широких кругах русских читателей Соловьев известен больше, как религиозный философ, моралист-богослов и менее, как поэт. Его философский труд «Оправдание добра» и вся его религиозно-этическая система изучается теперь в высших духовных учебных заведениях западного мира как католических, так и некоторых протестантских. Но русское церковное мышление до сих пор относится к нему предвзято, как к открытому противнику влияния византийских тенденций на подлинную веру отцов, которую философ-богослов В.С. Соловьев смог слить в самом себе с истинами католичества.

На родине, в России, славу В. Соловьеву, как философу, создали его публичные чтения о Богочеловечестве, которым внимала не только рядовая интеллигенция того времени (1878–1881) и экзальтированное студенчество, которое было в полном смысле слова вырвано В. Соловьевым из цепких когтей материализма, но и такие титаны мысли, как Достоевский, Лев Толстой, Константин Леонтьев, Аксаковы, Хомяков, Лесков, Менделеев… Владимир Соловьев утверждал в этих своих лекциях, что человеку дана Богом возможность и способность углублять и расширять в себе чудесное божественное начало, творить подвиг по собственной свободной воле и при помощи благодати небесной, разлитой по всему миру, при руководстве Премудростью Божией Святой Софией, вдохновляющей духовное возвышение каждой отдельной человеческой личности. Эти мистические поучения Владимира Соловьева диаметрально противостояли «духу времени» того периода русской общественной жизни, насквозь пропитанной материализмом, позитивизмом и меркантилизмом шестидесятых годов. В. Соловьев вдохновенно боролся с этим «духом» и побеждал его. Он вносил в сознание современников и последующих поколений живой, действенный идеализм, будил приглушенное религиозное сознание, пробуждал христианскую мысль, внося в богословие неразрывный с юностью каждого человека романтизм – стремление к таинственному, неизведанному… В свете его учения окружающая нас в земной жизни материя претворялась в «светлое тело вечности», одухотворялась дыханием чистоты, святости и красоты творчества Господня.

Внося лирические элементы в свои философские труды, Владимир Соловьев одновременно делал и обратное: утверждал свое религиозно-философское мышление в строках своих лирических стихов. Он отражал в них мотивы своего мистического прозрения, свое ощущение «трепета жизни мировой», мерцавшие в его над сознании отблески вечного первообраза мира в дарованной ему Господом нетленной, нерушимой красоте. София Премудрость Божия, одухотворяющая и направляющая всю мировую жизнь, сливалась для него с туманным образом «вечной женственности», воплощение которой он безуспешно искал на земле в течение всей своей жизни. Видимый, ощутимый мир был для него не реальным, но лишь бледным отражением подлинной реальности исполненного красотой потустороннего мира.

Вера В. Соловьева в вечность и неизменность Господней любви побеждает в нем страх смерти.

И он молит Мать Предвечного Слова – открыть двери к жизни нетленной.

Мистические взлеты В. Соловьева достигают иногда силы пророчеств, осуществление которых мы теперь видим.

писал он, предчувствуя кровавый революционный хаос. «Чую близость времен, когда христиане будут собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима», говорил он друзьям на смертном одре. Но ощущая, а быть может, даже сознавая неизбежность временного господства Зла на земле, он провидел и гибель его – победу Добра, искупления и прощения греха. В своем последнем предсмертном стихотворении он писал:

Приглушенная русская религиозная мысль благодаря Соловьеву ожила и засветилась новыми радужными огнями. Новое слово прозвучало в богословии и философии, а в области поэзии возникло и оформилось новое течение символистов, которому суждено было лечь в основу «Серебряного века» освобожденной из материалистического плена русской поэзии.

Первым, кто пошел по тропам ритмического слова вслед за поэтом В. Соловьевым, был Д.С. Мережковский. Поэтому, если не считать предтеч – Тютчева и самого Соловьева – Мережковского и следует назвать основоположником русского символизма. Эта форма поэтического мышления совпадала для него с углублением в религиозную философию. Но Мережковский стоял на грани двух эпох и, устремившись к блеснувшему перед его духовными очами свету, всё же не смог полностью освободиться от тяготевших над ним влияний побежденной этим светом тьмы. «Две бездны», «Христос и Антихрист» – два полюса чувства и мышления одновременно давивших на его психику и разрывавших ее на две части. Попытки примирения этих двух противустоящих сил прошли через всю жизнь Д.С. Мережковского, но не дали мира его творческому духу. Не потому ли в звучаниях арфы Давида он прежде всего и главным образом слышал ее покаянные тона?

Эмоции символизма, его религиозные устремления всего полнее, всего сильнее выражены талантливейшим из плеяды «Серебряного века» Александром Александровичем Блоком, о котором мы говорим в другой главе. Но в выражении их Блок не смог отойти от присущей ему туманности, неясности, загадочности образов и слова, поэтических дефектов, за которые упрекал его ясный, солнечный Н.С. Гумилев. «Где-то высоко у Царских Врат причастный к тайне…», «Вхожу ли я в темные храмы», где «высоко по карнизам бегут улыбки, сказки и сны» – всё это только предчувствие, преддверие Тайны, но не прямое устремление к ней. Такова вся поэзия А. Блока, таков и его религиозный мир, в котором нежный образ Богоматери и Святая София – Премудрость Божия сливаются с «Девой Радужных Ворот», «Прекрасной Дамой» и даже «Незнакомкой».

Полную ясность в религиозное мышление русских символистов внес, да и то лишь под конец своей жизни, идеолог и теоретик этого поэтического течения Вячеслав Иванович Иванов.

Полна чудес и закончена чудесным просветлением жизнь этого замечательного человека[94]. В молодости В. Иванов жадно и безудержно поглощает знания. Он, отмеченный своим знаменитым учителем Моммзеном, историк, археолог, теоретик филологии и лингвист, переводчик Эсхила, потом поэт, литературный критик, автор ряда глубоких философских статей по искусству, в которых он пытается примирить Ницше, Диониса и Христа. В течении символистов ему принадлежит место метра и теоретика этой поэтической школы. Литературные беседы на «Башне» – так называлась квартира В. Иванова в Петербурге – привлекали туда чуть ли не всех выдающихся в области искусства, литературы и философии людей столицы и прочесть свои стихи на «Башне» В. Иванова означало для поэтов вступление на российский Парнасе. К этому были основания. В.И. Иванов действительно обладал не только тонким литературным вкусом, но и поэтическим чутьем, позволившим ему, например, почувствовать в первом стихотворении скромной девицы Горенко – будущую Анну Ахматову.

Но в религиозном мышлении поэта-философа В. Иванова в те годы его жизни царил бурный хаос, полный исканий, метаний и тоски, что свойственно большинству русских поэтов-символистов. Ведь пытался же Д.С. Мережковский примирить Христа и Антихриста, а другой символист, меньшего калибра, Федор Сологуб докатился до того, что самого себя объявил сыном Сатаны, и лишь к концу жизни, испытав тяжкие удары революции, отрекся от былых богохульств, от всего написанного им, и в последнем своем чисто молитвенном стихотворении просил Христа:

Вячеслав Иванов избег подобной трагедии. Духовное просветление пришло к нему задолго до конца его дней, и он смог, переселившись в начале двадцатых годов из советской России в Рим и приняв там католичество, резко изменить свою творческую направленность. О жизни своей души в прошлом он писал, как о «пути в Эммаус».

Но духовное просветление свершилось и новый творческий путь поэта В. Иванова лег от Дионисовых оргий к Тайной Вечере, от руин античного языческого Рима к тихой святости древнего Радонежа.