– Нет, Санчес. Расскажи мне лучше про свою квартиру. У тебя там три комнаты, ванная, кровать, синтезатор, нет окон и дверей тоже…

– Аури! – Санчес вскочила, и глаза ее вспыхнули, но тут же она снова села, – да ты, Аурелиано, оказывается, хам, каких мало! Не ожидала я тако-го! Полезть к юзеру с расспросами о том, что у него в Реале! Я возмущена!

– Радуйся. Я стал ближе к мысли о том, что ты не бот.

– Слушай, Аури, хватит наглеть, а? Я ведь и уйти могу.

– Уходи, – кивнул я.

Да черта с два! – прикрикнула Санчес, и вдруг подалась вперед, обня-ла меня за плечи, и, сев верхом, повалила, – и этого ты тоже не хочешь потому, что меня нет? – ее тело было объемным, гладким, упругим, и таким приятно теплым. На секунду мне захотелось сделать то, что она хочет, но вместо этого я сказал:

Именно.

– А зря, Аури. Я же есть! Я есть!

– Но мне неприятно думать, что ты где-то там. Быть может, нас разделя-ют тысячи километров. Я бы с радостью сделал это с тобой но именно с тобой. С тобой, а не с машиной. Так что отпусти!

– У, какой же ты сложный, – Санчес выпустила меня, и легла рядом со мной на песок, – пойду завтра к Калигуле.

– Иди.

Мы лежали на песке, и песок грел – я кожей чувствовал каждую песчин-ку, которых здесь миллионы! Теплые лучи пронзали нас, грея кожу и внут-ренности, и я думал о том, что это Солнце ничем не отличается от настоя-щего. Но настоящее Солнце – я ведь не видел его!

И может быть и Полинезия, и Самарканд, и Донецк – все это существу-ет лишь виртуально. Лишь в воображении того, кто написал все это. Что, если Земля мертва? Если там, за пределами наших квартир, лежит ледяная пустыня, где Солнце не греет, а жалит, и где среди голых камней не оста-лось ни единого намека на жизнь.

Интересно, какой сейчас год? спросил я, скорее у неба.

– Две тысячи восемьсот какой-то, – ответила Санчес, и замолчала.

– Две тысячи восемьсот?

– Ну да. Синтетизм наступил году наверное в две тысячи двухсотом, я родилась уже при синтетизме и ни разу в жизни не встречала юзера, жив-шего до синтетизма, а значит, сейчас не раньше две тысячи восьмисотых или девятисотых.

Или много позже. Ведь прогресс стал абсолютным, и дальше развиваться просто некуда. Понимаешь, в чем дело, Санчес – ведь могло пройти и десять миллионов лет. И пройдет еще сто миллионов – а мы ни о чем не узнаем.

– Люди теперь живут триста лет, и в двести девяносто молоды, как в шестьдесят.

– Мне, я думаю, лет тридцать пять. А тебе?