«Это не ошибка автоматики, Грим. „Убийца“, конечно, старый доспех. Старый, немощный и глупый. Но он надежен, и ты это знаешь. Он никогда бы не выстрелил сам, без приказа».

— Самопроизвольное срабатывание, — Гримберт произнес это вслух, силясь заглушить бесплотный голос призрака, пронизывающий его собственную бронекапсулу, точно ледяной ветер, — Короткое замыкание в цепи. Так бывает. Я слышал. Даже у лучших рыцарей такое случается, я….

«Не было никакого самопроизвольного срабатывания. Проверь данные бортовых самописцев, если не веришь».

— Он выстрелил! Выстрелил сам по себе, черт возьми!

«Это не он выстрелил. Это ты выстрелил, Грим».

В голосе Аривальда не было осуждения, только странная задумчивость.

Это ты выстрелил, Грим.

Мертвый рыцарь безучастно разглядывал его уцелевшим глазом. Его уже не интересовало происходящее, должно быть, у него сейчас были какие-то свои заботы, не имеющие отношения к человеческому миру и происходящим в нем странностям.

— Я не стрелял… — прошептал Гримберт, — Это чертов доспех выстрелил. Он уже не подчиняется мне. Они… они сделали из него «Падальщика»… Это больше не «Убийца», не мой доспех, он…

«У доспеха нет ни сознания, ни личности, — жестко произнес Аривальд, — Он механизм, Грим, механизм, который выполняет приказы. И он получил приказ от тебя».

Короткий, четкий, очень конкретный приказ. И выполнил его, как подобает надежному и верному слуге.

Нет.

Нет, прошептал Гримберт.

Ради всего святого, что существует и существовало. Ради Всевышнего. Ради его собственной бессмертной души.

Нет.

Аривальд положил свою бесплотную руку ему на плечо.

«Я понимаю, Грим. Ты был слишком изможден, твой рассудок затуманен пытками, унижением и боем. Ты ощущал себя брошенным, никчемным и жалким. А тут еще этот чертов поезд. И кровь. И жуткая тайна отца… Золото на крови… Знаешь, у души ведь нет автоматических предохранителей, как у доспеха, которые позволяют сбрасывать излишнее напряжение, способное повредить рассудок. Просто в какой-то миг…»

Нет.

«Ты потерял контроль над собой, Грим. Бездумно выплеснул наружу всю ту боль, что копошилась в тебе. Использовал шанс поквитаться с тем, кто оказался слабее тебя».

Груда окровавленного мяса в изрешеченном ложементе «Ревнителя» едва заметно задрожала. Не потому, что жизнь спешила покинуть пришедшую в негодность оболочку, просто съеживались уцелевшие сухожилия. Обычная посмертная агония. Гримберт и сам ощутил, будто у него внутри что-то съеживается.