Но Ржавый Паяц не проявил никакого участия к его судьбе. Может, сам не ощущал запаха вследствие того, что его нос давно разложился, оставив только хлюпающий провал посреди лица. А может, полагал, что ни к чему идти на поводу у склонных капризничать благородных господ.

— Располагайтесь, ваше сиятельство, — буркнул он, бесцеремонно толкая Гримберта в спину, — Покои в самый раз под вас, не извольте сомневаться. А ежли что нужно будет, так вы не смущайтесь, просто позвоните в серебряный колокольчик. И мы, значит, сделаем все, чтоб ваше сиятельство обеспечить.

Первый день своей новой жизни он не запомнил вовсе. Будто и не было его, этого дня. Время слиплось в зловонный клубок, в котором не различались часы и минуты. Он просто сидел, привалившись спиной к осклизлой земле, и механически бормотал молитвы, не понимая смысла произносимых слов.

Радуйся, Мария, благодати полная…

Áve, María, grátia pléna…

Возможно, это был спасительный транс, в который Господь погрузил его, чтоб избавить от душевных мук, что-то сродни сильнейшей дозе обезболивающего, погружающей в плотный, непроницаемый для мысли, туман. Может, это и спасло его в те первые, самые страшные, дни.

Он редко оставался в одиночестве, сверху на него почти всегда пялились любопытные рутьеры, заглядывающие в яму и встречающие хохотом каждое его движение.

— Мессир! Мессир! Как вам благовония? Всем лагерем собирали, букет ну чисто горная фиалка!

— Вот ведь бледный какой… Это что ж, благородная бледность какая или морозом его подпортило?

— Так ить кровь же голубая, вот и бледный. Ему так по породе положено, дурень!

— Дай мне на час его в шатер, глядишь, быстро порозовеет! Косточки тонкие, лицо без парши… И, небось, без сифиля, как половина профурсеток в борделе у мамаши Круаз!

— Отвянь, Йохан! Дай его сиятельству расслабиться в своих покоях, не портий ему вид своей гнилой рожей! Эй, мессир, а правда, што ежли вы в нужник сходите, то к вам лакей специяльный приставлен, что розовым маслом вам жопу трет?

— Ты глянь, волосья какие у него. Ну чисто пух. Я так думаю, почтенная братия, у него в этих волосьях и вшей нет. Потому что вша, значит, непременно поскользнется на них и упадет!

— Ах шельма, это ты метко приладил!

— А, что там, слушать вас тошно! Камнем ему голову проломить — и вся недолга!

— Я тебе дам камнем, полудурок! Ножичком его надо аккуратно в печенку. Рыцарский череп он же свойства особого, из такого черепа можно любое варево пить — и не отравишься!

— Будете делить, прихватите для меня селезенку. У меня приятель во Франкфурте есть, здорово в этом деле разбирается. Если графскую селезенку отварить в уксусе и поджарить на углях, через которые девица нерожавшая трижды перепрыгнула…

— Ну попробуйте, умники. Чихнуть не успеете, как Вольфрам вас на лоскуты разделает!

«Благословенна Ты между женами, — твердил Гримберт, силясь отключить глаза и уши, как прежде отключал сенсоры верного „Убийцы“, — Benedícta tu in muliéribus…»

Иногда в него швыряли всякой дрянью — камнями, шишками, огрызками. Иногда опорожнялись прямо в яму нарочно у него на виду, торжествуя и разыгрывая целые спектакли. Иногда… Он надеялся, что когда-нибудь сможет забыть самые паскудные и отвратительные из фокусов, которые разыгрывались на его глазах и в его честь.