Работал там и художник Трофимов Вадим Вадимович. Он слепил серию. «Происхождение лошади». Все скульптуры были в натуру. Вадим Вадимович знает лошадь — он одно время был жокеем на скачках и близко был знаком с лошадью.

Александр Федорович еще до нашего знакомства был директором Московского зоопарка, и был в самое тяжелое время — во время революции, когда голод, холод и война косили животных; тогда Музей Дарвина обогатился многими крупными зверями. Тут были и слоны, и жирафы. Когда я увидел музей, в нем было так много чучел, что в двух залах наверху пройти можно было только протискиваясь бочком между зверями. Но Александру Федоровичу все было мало, и он и выменивал, и приобретал все новые и новые экспонаты. Федулов непрерывно работал, и из шкур возникали новые звери и птицы. Возникла целая серия собак всех пород. У меня издохла южнорусская овчарка, и она тоже попала в музей.

Александр Федорович рассказывал мне, как создавался музей. Еще пятнадцатилетним мальчиком он задумал создать музей. Он ходил на Трубную площадь и покупал у торговцев мертвых птичек и делал сам из них чучела. Эти первые экспонаты сохранились и до сей поры, и он показывал их мне. Эта идея создания музея крепко держалась в сердце Александра Федоровича. Он пронес ее через всю свою жизнь. Он мечтал создать особенный музей. Всеми силами он старался добиться от правительства признания и постройки музея, но идеи Дарвина не всем были понятны, и так при жизни Александр Федорович и не добился постройки музея. Уже начали строить на Набережной, но потом отдали здание балетной школе — видимо, она нам нужнее.

Так и умер величайший энтузиаст, крупный ученый и человек неизбывной энергии, не добившись осуществления своей мечты. У Александра Федоровича были проекты всех тридцати залов с точным указанием места для каждой картины, для каждого чучела. И вся эта колоссальная работа свелась на нет.

Построят ли когда-нибудь музей, осуществятся ли мечты целой жизни? Или так пропадут, распылятся по другим музеям уникальные коллекции, мировые ценности. В музее имеются редчайшие выродки тетеревов: белые, пестрые, желтые, куроперые, которых Котс и Лоренц собирали в течение сорока лет в Охотном ряду. Через Охотный ряд ежегодно проходил приблизительно один миллион тетеревов. Молодцам, которые их продавали, было обещано вознаграждение за каждого необычного тетерева, и они откидывали таких в сторону и потом вручали Александру Федоровичу или Лоренцу. Таким образом, за сорок лет из сорока миллионов тетеревов было отобрано около десятка выродков.

В музее три или четыре белых орла, — когда во всех музеях мира имеется только два орла, белый ворон, белая ворона, галка, белая сорока и т. д.

А волки — и белые, и черные, и рыжие, и все они были убиты в одном выводке в Тульской области. Белые лисы и другие звери. Уникальная коллекция райских птиц, коллекция колибри, экзотических бабочек, жуков — и чего-чего только нет. А сколько чучел зверей и птиц, а скульптура, а какая масса картин. Только моих картин в музее сто сорок три штуки, а Ватагина, а Езучевского и других художников. Богатства музея очень велики, и сердце болит за их сохранность.

В… году Александр Федорович приезжал ко мне в Пески и погостил у меня около месяца. Он очень воспитанный, крайне деликатный человек, и все невольно около него подтягивались.

Гостила у нас и Надежда Николаевна Ладыгина-Котс. Много раз приезжал к нам и Дмитрий Яковлевич Федулов, один из семьи Федуловых — препараторов. Один Федулов работал препаратором в зоомузее, а два у Котса и, кажется, где-то еще есть препараторы Федуловы.

Работая в зоопарке, зоомузее и в Дарвинском музее, я перезнакомился со многими зоологами, и многие из них бывали у меня в Песках. В Дарвинском музее я привык к большим холстам, и меня уже не пугал холст в два-три метра, холсты небольших размеров теряются на большой стене в большом зале. Все это было бы хорошо, если бы не спешка. Многие картины надо бы прописать, доработать, довести до конца, а мы с Александром Федоровичем говорили: «Ладно, довольно, хорошо, а лучшее враг хорошего!» И отставляли ее к стене, а сами брались за новую. Более удачные мои картины-панно были написаны в Песках. Я привозил в Пески шкурки зверей и птиц и писал не торопясь. В бытность свою в Песках Александр Федорович восхищался нашим садом, тишиной и воздухом, но все время болел душой за свой музей, и к нему часто приезжал Федулов Дмитрий Яковлевич и докладывал, что в музее все благополучно и все здоровы. Ночевал Александр Федорович в моей мастерской, подымался рано и, чтобы не разбудить меня, выходил через окно. Окно было не высоко.

АЛТАЙ. 1934 ГОД

В один прекрасный летний день (это было в 1934 году) я зашел к своим друзьям-профессорам в зоомузей.

В знакомой комнате было что-то невообразимое: на полу стояли деревянные сундуки, картонные большие коробки, палатки, постельные принадлежности. На столах ружья, патроны, походные чайники, сушеные овощи, пакеты с провизией, дневники. Директор музея Сергей Сергеевич Туров и Владимир Георгиевич Гептнер с озабоченными, но радостными лицами что-то укладывают, что-то записывают, советуются, что еще надо купить, что оставить, что взять.

Оказывается, они едут в экспедицию на Алтай. А почему бы и мне не поехать с ними? Робко высказываю свое желание, которое с каждой секундой разгорается во мне все сильнее и сильнее. А вдруг не возьмут? Начальник экспедиции профессор Туров грозно и испытующе смотрит на меня, молчит. Душа уходит в пятки. Не возьмут, конечно, не возьмут. И вдруг милостиво:

— Ну что ж, присоединяйтесь, места хватит.

Спешно собираю художественные принадлежности, перекидные сумы, спальные вещи, табак и трубку. Я готов.

На вокзале нас провожают жены, машут платочками, и вот наконец мы едем!

Началась волшебная сказка. Добрый джинн, стуча колесами, пыхтя и фыркая дымом, помчал нас в неведомые страны. Вот мы и в Бийске. От Бийска до Улалы (Горно-Алтайска) добрались на трехтонке. Здесь нас должны были встретить подводы из заповедника. Подвод не оказалось. Пришлось их ждать и сидеть в Улале. Но вот и подводы. Две длинные можары в одну лошадку и два алтайца. Грузим свои ящики для коллекций, пищевые запасы, палатки, ружья — и в путь. Нас, москвичей, четыре человека: Сергей Сергеевич Туров, Владимир Георгиевич Гептнер, препаратор Федулов и я. Идем пешком рядом с лошадьми. Наконец добираемся до заповедника. Из заповедника на лодке едем к устью реки Кыги, где будем ожидать лошадей и проводников.

И вот караван полностью собран. У нас тринадцать лошадей, два проводника и гербаризатор. Лошадки небольшие, но крепкие. Один проводник русский, другой ойрот Кибезеков. Кибезеков, старик лет шестидесяти, ведет нас уверенно по тем местам, по которым он ходил с отцом еще мальчишкой. Длинной цепочкой растянулся наш караван, пробираясь то альпийскими лугами, то по глухой тайге, то спускаясь в ущелья или поднимаясь на вершины гор. Целый день идет караван, целый день я сижу в седле и любуюсь дивными пейзажами. Вот суровое ущелье, старые замшелые кедры по склонам, по дну мчится бурный поток, через него перекинулись громадные стволы. За сердце хватает эта дикая красота. Вот бы сесть тут и написать, но караван идет, идет, и нельзя отстать от него. С грустью смотрю на эти дивные красоты и стараюсь запомнить их. А эти красоты сменяют друг друга и кажутся одна лучше другой. Но караван идет все вперед и вперед, и дивные картины остаются позади, а остановимся, как всегда, в самом неинтересном месте, там, где удобно разбить палатку, где можно пустить на траву лошадей, где бежит горный ручеек. Вот громадный старый кедр. Передние лошади остановились, остановился весь караван. Проводники снимают с лошадей вьюки, расседлывают. Разводят костер, ставят палатку. С удовольствием спрыгнув с лошади, делаю разминку и скорей-скорей хватаю альбом или этюдник. Пока сварят суп и вскипит чайник, я кое-что успею зарисовать.

Профессора ставят ловушки на мелких зверьков, Федулов садится препарировать убитых по дороге птичек. Горит костер. Фыркают пасущиеся лошади, набегают вечерние тени… Над костром порхают летучие мыши, иногда, привлеченная огнем, перелетит полянку летяга.