Книги
Рассказы старого лешего
Над базаром, высоко на куполе мечети, громадное гнездо аиста. Шумит базар, копошатся люди, а там, в вышине, стоит на одной ноге мудрая птица и безучастно смотрит куда-то вдаль.
Как-то летом в Москве, изнывая от пыли и духоты, мне пришла счастливая мысль поехать куда-нибудь подальше: ну хотя бы в Среднюю Азию. Я пошел в редакцию журнала «Мурзилка» и высказал свое желание своему другу Александру Александровичу Федорову-Давыдову, редактору этого журнала.
— Прекрасно, — сказал он, — поезжайте! Это очень интересно, а я дам вам командировку от газеты «Правда». Вы для моего журнала сделаете несколько набросков, а командировочка может вам очень пригодиться.
И правда, бумажка эта оказалась прямо сказочной. Приезжаю в Андижан — номеров в гостинице нет. Показываю бумажку — и ключ от номера у меня в кармане. И так везде. Из Андижана еду в Наманган, а дальше на длинной мажаре, которая направляется к леснику за жердями, пробираюсь в горы.
Подъехали к дому лесника среди ночи и остановились шагах в ста от дома. Собаки на нас лают, мы стоим молчим. Лесник принял нас за бандитов и уже хотел пристрелить нас, но вовремя одумался, и мы, вместо того чтобы лежать хладными трупами на мокрой траве, сидим в теплой избе и пьем чай. Наутро я с лесником верхами отправились в горы к озеру Сары-Челек. Едем через лес, в нем громадные деревья грецкого ореха. На них часто вырастают наплывы, иногда величиной в два обхвата, а то и больше… Эти наплывы распиливают на листы фанеры для оклейки мебели. Часто на этих листах бывают красивые узоры, которые ярко выступают после полировки. Лесник говорит мне, что недавно распилили такой наплыв, отполировали, а на нем проглянула такая картина: стоит кибитка, рядом верблюд и узбеки сидят, чай пьют. Все как вырисовано.
Едем по узкой тропинке, нам навстречу на быках и яках — каракиргизы. Женщины — в громадных белых тюрбанах, в ярких платьях. Очень красиво. Останавливаю их, дарю им несколько кусочков сахару и прошу постоять минут пять — десять. Спешно рисую киргизку на быке, хочу зарисовать другую на яке, но им стоять надоело, и они, нахлестав быков, быстро поехали по крутой тропинке вниз.
Вот и озеро Сары-Челек. Подъезжая, мы спугнули табунок диких свиней. Громко рявкнув, они опрометью бросились в кусты кизила.
Сары-Челек — значит «Желтое ведро», и на самом деле его окружают желтые горы. Они отражаются в чистой прозрачной воде. Сажусь писать этюд этого озера. Надо мной дикая яблоня, с нее на меня валятся небольшие, но вкусные яблочки.
К сожалению, мне пора возвращаться в Москву. Возвращаюсь в Наманган. Через несколько дней иду на вокзал, показываю начальнику станции чудесную бумажку.
— Пожалуйста, сейчас я вам принесу билет — тут один пассажир отказался, и билет свободен.
Спасибо Александру Александровичу — бумажка действительно чудесная!
В Ашхабаде я встретился с археологом, он отыскивал здесь старинные вещи, посуду, украшения и т. п. Мы вместе ночевали в Доме крестьянина, а утром, уходя, сцепили наши чемоданы цепочкой, прикрепили их к спинке кровати и защелкнули замком. Ушли на целый день. Я рисовал, мой новый знакомый что-то писал. Мы вместе пообедали и вечером вернулись в Дом крестьянина. Тут на нас напали уборщицы. Разъяренные бабенки кричали, что мы своими чемоданами так загрузили кровать, что они не могли сдвинуть ее с места, а им нужно было мыть полы, что они будут жаловаться на нас начальству и нас выселят отсюда. Кое-как уломали и задобрили свирепых бабенок. Здесь, в окрестностях Ашхабада, я зарисовывал белуджей, туркменских женщин, лошадей. Из Ашхабада мы поехали в Самарканд. Я хотел купить халат, но мой приятель все халаты расхаивал и говорил, что мы достанем настоящий, хороший халат. Так я и не купил халата. Пожалуй, это было и лучше — на что он нужен? В Самарканде я купил рулон хорошего немецкого ватмана и отправил его по почте в Москву. В Москве о ватмане давно забыли.
В Самарканде же я приобрел колит. Это чертовски неприятная болезнь, крайне неудобная в густонаселенном городе. Отсюда, кое-что нарисовав и посмотрев, мы отправились в Бухару.
Вернувшись в Москву, я, к великому огорчению, обнаружил, что в Азии я приобрел не только колит, но и брюшной тиф. Я слег. Все в моем сознании перепуталось, я лежал и постепенно начал остывать. Моя жена, Екатерина Осиповна, мужественно боролась с моей болезнью. Она обложила меня кругом бутылками с горячей водой. Доктор Андреев впрыснул мне какую-то жидкость, от которой моя рука стала гореть, как будто ее поджаривали на костре. Я не ел ничего несколько дней, может быть, пять или шесть. Тогда наступило такое блаженное состояние, такой покой, такая необыкновенная легкость и полнейшее равнодушие ко всему — я как будто был где-то в другом мире. Я слышал, что говорили обо мне, я видел людей, но они были где-то далеко, где-то по ту сторону. Потом наступило выздоровление. Я вернулся в наш мир, я как будто родился вновь. Меня все радовало, все интересовало. Прежде всего я хотел есть. Еда была главным моим желанием. Я мечтал о костном мозге, о рыбьем жире. Три раза в день мне давали по столовой ложке рыбьего жира. Я стал тихонько бродить по комнате. Мне захотелось что-то делать, захотелось природы, сажать кусты, поливать цветы. Я пошел в зоосад, и там на новой территории вместе с Ватагиным и садовником мы устроили и засадили тростником, водяными растениями и кустами прудик для фламинго и цапель. Прудик вышел очень живописный, а когда пустили туда птиц, он мог очаровать самого равнодушного зрителя. Так закончилась моя поездка в Среднюю Азию.
ДАРВИНСКИЙ МУЗЕЙ
Подходит Сергей Сергеевич с высоким человеком в очках, с бородой с проседью и высоким лбом, переходящим в лысину, и говорит: «Вот, знакомься, это директор Дарвинского музея Александр Федорович Котс». Я давно слышал про Александра Федоровича и давно хотел побывать в Дарвинском музее, но все как-то не удавалось. Александру Федоровичу понравились мои тетерева, что я писал для зоомузея, и он стал настойчиво приглашать меня к себе, и вот я в Дарвинском музее. Александр Федорович показывает мне залы музея, битком набитые чучелами, скульптурой, картинами. Тут хватит на пять музеев, а он мечтает о новых и новых экспонатах. Он полон энергии, и замыслы его грандиозны: он мечтает о музее с тридцатью залами, о таком музее, где бы не было ни одной надписи и все было бы ясно для посетителя и без них. Он хочет создать такой музей, в котором не было бы ни одной банки с заспиртованными лягушками или двухголовыми младенцами, такой музей, где сами экспонаты говорили бы ясно и понятно, что хотел сказать создатель музея. Он хочет, чтобы я написал ему целую серию картин, говорящих языком Дарвина.
Я начинаю работать в Дарвинском музее, я знакомлюсь с семьей Александра Федоровича и с сотрудниками музея. Там работает Василий Алексеевич. Он лепит фигуры доисторических людей, пещерных медведей, гигантских ленивцев, им уже сделано много чудных рисунков экзотических птиц, попугаев и пр.
Василий Алексеевич обогатил музей прекрасными фигурами Дарвина, Линнея и других ученых. Василий Алексеевич вложил колоссальный труд в музей. Он да еще Филипп Федулов, который сделал для музея сотни чучел зверей и птиц. Федулов был как бы членом семьи Александра Федоровича, да и другие сотрудники музея жили одной семьей, и всем были близки и дороги интересы музея. Работал там художник Езучевский, но я с ним не встретился: он неожиданно умер, когда я вступил в сотрудники музея.
Я тоже полюбил музей и всех его сотрудников и работал в нем, не гоняясь за деньгами и за славой, работал под влиянием Александра Федоровича, который заражал меня своими идеями и знанием природы.
Работать в музее было удобно. Большой зал, громадные окна, тишина, всегда можно было найти в коллекции музея зверя или птицу, нужную для картины, всегда можно было посоветоваться с Александром Федоровичем или с Ватагиным. В 1934 году я съездил с зооэкспедицией Зоомузея на Алтай и там сильно обогатил свой запас пейзажей. Моя первая картина, написанная в музее, — охотник-алтаец с белым тетеревом. Тут мне очень пригодился алтайский этюд. Александру Федоровичу хотелось как можно скорей осуществлять свои замыслы, и он все время торопил меня и не давал дописывать и переделывать картины. «Довольно, довольно! Очень хорошо! Ни убавить, ни прибавить!» — говорил он и уже описывал новую картину и приносил чучела или шкуры для нее. Все мои работы ему очень нравились, и он искренне восхищался.