«СВЕТЛЯЧОК» И ДРУГИЕ ЖУРНАЛЫ

Я долго работал в журнале «Светлячок». Потом появился «Путеводный огонек», а в советское время «Мурзилка». Редактором этих журналов был Александр Александрович Федоров-Давыдов. Всегда одетый в черный сюртук, с большим черным галстуком-пластроном, он сидел в своем кабинете за большим письменным столом. И стол, и шкафы по стенам, и пол около его кресла — все было завалено книгами. Невозможно было понять, как он мог в таком хаосе найти нужную книгу, но он совершенно спокойно и уверенно доставал все, что ему было нужно, и уверял, что это не хаос, а как раз тот порядок, в котором только и можно работать. На столе у него всегда горела свечка, от которой он закуривал иногда свою папиросу или подогревал чуть-чуть чайную ложечку с опием. Он поминутно вливал себе в нос наркотик и курил без передышки, зажигая одну папиросу от другой. Длинные прямые волосы падали ему на лоб. В черном сюртуке, бледный, с длинными волосами, с тихим глуховатым голосом, с большими грустными глазами и доброй, тоже грустной улыбкой, он мне всегда казался вышедшим из романов Диккенса. Он всегда радовался моим рисункам и хвалил их, и мы сразу понимали и дополняли друг друга. Кабинет Александра Александровича находился в квартире издателя, и надо было пройти редакцию, чтобы попасть в него. В редакции сидели девушки-сотрудницы и ходила издательница журнала мадам, кажется, Гилбрехт. Она всегда была шикарно одета и звенела браслетами. Жгучая брюнетка, блестя бриллиантами, она производила впечатление, и я, тогда еще робкий юноша, спешил поскорее в кабинет Александра Александровича. Как-то я пришел к нему с ячменем на глазу. Это был мой первый ячмень, а благодаря Александру Александровичу и последний. «Стойте, стойте, да, никак, у вас ячмень? Я его сейчас заговорю, и у вас никогда больше не будет ячменя. Слышите? Никогда!» Александр Александрович пошептал что-то над моим глазом, приложил свое кольцо и сказал: «Вот и все!» Через день у меня уже не было никакого ячменя, и вот я прожил долгую жизнь — и никогда больше у меня ячменей не было. Что это? Случайно?

Но вот отгремела революция, все переменилось, перевернулось, но Александр Александрович все так же сидит согнувшись в своем кресле, все так же из ложечки вливает себе в нос, все так же улыбается доброй улыбкой. Мы с Анатолием иногда приходим к нему, приносим с собой немного дров и картошки. Затапливаем у него камин, печем картошку и ведем тихие разговоры. «Светлячок» и «Путеводный огонек» умерли, «Мурзилка» еще не родился. Я в это время стал работать в советских издательствах с Николаем Андреевичем Андреевым, с Демьяном Бедным. Познакомился через Александра Александровича с художницей Соборовой, и с ней и еще с каким-то латышом расписывали агитпоезд. Писали гигантские плакаты и лозунги. Нам за это давали что-то пожевать. По вечерам иногда собирались у Соборовой и в обществе Александра Александровича пили чай с сахарином и лепешками из отрубей.

ВОКРУГ «БУРЖУЙКИ»

Возле железной печурки-«буржуйки» сидели три человека. Они вытаскивали из печурки, обжигая руки, горячую, душистую картошку и, посолив, с удовольствием ели.

Комнату освещал малюсенький огонек самодельной лампадочки. Он хитро подмигивал. «Ничего, ничего, — говорил он, — потерпите. Вот „буржуйка“ да я будем лучшими вашими друзьями. Потерпите — все имеет конец». Один из сидевших, в черном сюртуке и галстуке-пластрон, кутался в большой теплый плед и поминутно вливал в нос наркотик. Папиросу не выпускал изо рта. Другой — с большим турецким носом и тоже укутанный шарфом, с ногами, обутыми в самодельные сапоги из волчьей шкуры, с веревочными подметками. Это художник Анатолий Осипович Вальтер. Он кончил Школу живописи, ваяния и зодчества, кончил академию и, разочаровавшись в своем таланте, поступил в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию. Теперь он студент. Третий был я.

Я давно работал в журнале «Светлячок». Там я рисовал танцующих лягушат, мышей, жуков, играющих на скрипке кузнечиков, зайчат, мишек и прочая, прочая.

Мы сидели в кабинете Федорова-Давыдова и рассказывали, как пилили сосну, несколько поленьев от которой мы принесли ему в подарок. Теперь они весело горели в «буржуйке», лаская нас своим теплом.

Десять дней тому назад сосна стояла в лесу Петровско-Разумовской академии и по ее веткам прыгали белки, пестрый дятел стучал клювом, вытаскивая личинок, ее обдувал холодный ноябрьский ветер. Эту сосну начальство академии разрешило спилить Анатолию, и мы отправились в лес. Лесник показал ее нам, выдал двухметровую пилу, топор и ушел. Перед нами стояла невысокая, но очень толстая сухая сосна. Мы обошли ее кругом, постучали по ней топором, смерили — оказалось два с половиной обхвата, покрутили головой, потом поплевали в руку и стали пилить. Появился какой-то человек неопределенной профессии, остановился неподалеку и начал издеваться над нами:

— Тоже, пильщики! Руби дерево по плечу! Да разве вам справиться с этим дубом. Он упадет и вас задавит, как червяков. Лучше бросьте, ребята…

Анатолий не выдержал:

— Эй, ты, скептик, уходи подобру-поздорову, пока цел. Уходи — я чемпион по боксу. Понял? — Человек неопределенной профессии скрылся…

Наша пила все глубже и глубже вгрызалась в ствол. Мы уже не видели друг друга, мы сняли теплые куртки и пилили в одних рубашках. Наконец дерево рухнуло. Ломая сучья, с треском и гулом ударилось о землю. Теперь, лежа на земле, оно казалось еще толще. Мы разметили ствол на шесть полен. Мы здорово устали, пожевали немного холодной картошки и направились к дому. Нелегкая работа пилить деревья на голодный желудок. На другой день мы распилили ствол на громадные круги. Осталась вершина и сучья. К нашему горю, погода сильно изменилась. Очень потеплело, полил дождь. Снег растаял. Ни на санях, ни на колесах не вывезешь. Придется подождать санного пути. Прошло пять дней. Наконец выпал снег, подморозило. Анатолий получил из академии лошадь, и мы поехали за сосной. Большое огорчение ожидало нас. От вершины и веток ничего не осталось. Лежали только шесть громадных кругов, и все. Мы закатили их на дровни и пошли следом за санями в Москву, на Малую Бронную. На дворе мы сложили круги, их мы раскололи на поленья и на горбу перетащили на пятый этаж.

Дрова мы рассовали под столы, под кровати, в диваны. Теперь мы были богаты. Мы затопили «буржуйку», пригласили друзей на огонек погреться. Даже устроили «пир горой», так как у нас было два мешка картошки, тоже выращенной нами в Разумовском.

Время было трудное. Шел девятнадцатый год. Холод и голод забрались в Москву. Далеко не у всех были «буржуйки» и печеная картошка, и назябшиеся гости, обогретые теплом «буржуйки», блаженно улыбались.