НА РУДНИКЕ

Голубовский рудник, где поселились Катя и Иван, был довольно крупным каменноугольным предприятием. Здесь все казалось необычным: шахтные постройки, подъездные пути, жилые бараки рабочих; но особенно поражала подвесная двухканатная дорога. По одному канату этой дороги от рудника к соседней железнодорожной станции непрерывным потоком ползли вагончики, груженные углем, а навстречу им по другому канату возвращались пустые.

В первое время я внимательно наблюдал рабочий люд на шахтах. Усталые и запыленные расходились шахтеры после работы по баракам и землянкам. Глаза и зубы у них блестели, и мне казалось, что им очень радостно вновь видеть зеленую земную поверхность, ясное солнце и чувствовать себя отважными покорителями земных недр. Приходилось мне, и довольно часто, видеть их пьяными, поющими песни, а иногда и в драках. Все здесь было не так, как на полях и в усадьбах. Там было тяжело, но здесь несравненно тяжелее. Очень скоро я понял, что шахтерам не до веселья, что их давит беспросветная нужда, непосильная работа.

По молодости лет меня, как и других таких же ребятишек, использовали на шахтах только для выборки колчедана. Это было своеобразное приобщение к шахтерскому труду — нам приходилось очищать выданный из шахты уголь от посторонних примесей. У каждого из нас был специальный ящик, куда мы складывали колчедан и пустую породу. По количеству наполненных и сданных ящиков каждый получал свой заработок. Такие малолетки, каким был в то время я, обычно зарабатывали в день по 8, изредка — по 10 копеек, а ребята постарше — по 12—15 копеек.

Работа наша была не только тяжелой, но и опасной. Приходилось вместе с ящиком подниматься по крутым откосам на высокие штабеля угля; при неосторожном движении можно было сорваться самому или выпустить из рук тяжелый ящик. Были мы постоянно мокрыми и грязными, угольная пыльная масса пронизывала одежду, въедалась в кожу. И так каждый день — с шести часов утра и до вечера. За весь день полагалось лишь две передышки — получасовая на завтрак и часовая на обед. После работы мы еле-еле волокли ноги. Вот тут-то я и понял, какой ценой достается людям уголек.

О том, что мне хочется побывать в шахте, я не раз говорил Ивану и знакомым ему рабочим. И вот однажды, в день отдыха, когда я еще спал, к нам зашел один из друзей Ивана и нарочито громко, чтобы разбудить меня, заявил:

— Ну, где у вас тут Климка-шахтер прохлаждается? В шахту пора.

Меня словно ветром сдуло с постели.

Как мы шли к шахтному стволу, как спускались вниз, с кем встречались под землей и как возвратились на-гора, я уже не помню. В памяти осталось лишь тягостное впечатление от того, что забойщики, скорчившись и припав на бок, обрушивали обушками куски угольного пласта, а саночники, изгибаясь и напрягая все свои силы, ползком волокли на лямках небольшие короба-санки, наполненные углем. Они задыхались, истекали потом, но упорно продолжали свой тяжелый труд.

Все увиденное в шахте произвело на меня очень тяжелое впечатление, но я до сих пор храню глубокое уважение к мужеству и отваге шахтеров и восхищаюсь их единоборством с сокровищами недр: какими бы неприступными и неподатливыми ни были эти сокровища, они все же покоряются и подчиняются воле человека. Давно это было, очень давно. Сейчас, конечно, все в корне изменилось на шахтах, особенно в нашей стране: уголь добывается машинами, многие шахты полностью механизированы. Но то, что я увидел в забоях тогда, в свой первый спуск под землю, навсегда вписалось в память.

В те годы я еще не понимал, что шахта и весь рудник были лишь малой частицей Донецкого бассейна — угольной кочегарки всей России. Именно здесь, недалеко от Лисичанска, ставшего одним из центров Донецкого угольного бассейна, уже в то время были заложены и действовали многие частные предприятия — шахта «Капитальная», рудники Орловский, Матросский, Исаевский и другие.