— Эй, ты, — закричал он еще более зычно, — остановись!

Остановились мы все сразу, так как никто не знал, к кому, собственно, относился этот окрик. Соскочивший со ступенек Греков уже бежал к нам и, ворвавшись в нашу группу, потянулся прямо ко мне. Он схватил меня за пиджак и рубаху у самого ворота. Рябое лицо его налилось кровью.

— Ты почему, мерзавец, не поздоровался?

Я попытался вырваться из его цепких рук и насколько мог спокойно произнес:

— Кто вы такой? Я вас впервые вижу.

Эти слова, наверное, еще больше подлили масла в огонь: как это так, какой-то сосунок не знает свое начальство, не знает Грекова! И он рванул меня к себе, намереваясь расправиться со мной по всем правилам зубодробительного искусства.

Я вовсе не собирался давать себя в обиду. Схватив его за воротник, я в свою очередь рванул обидчика. Тогда Греков стал кричать и звать на помощь полицию. Из-за угла почтово-телеграфной конторы выскочили двое полицейских. Увидев их, пристав приказал:

— Взять этого мерзавца и отвести в полицию. В подвал!

Полицейские дружно набросились на меня, скрутили мне руки, пустили в ход кулаки. Греков также несколько раз ткнул меня кулаком в шею. Вырвав одну руку, я хотел отплатить ему тем же, но полицейские схватили меня, заломили руки за спину и чуть не волоком потащили в заводское полицейское управление. За углом, скрывшись от глаз толпы, они основательно меня избили, а затем привели в околоток.

Вскоре меня увели в какой-то подвал и втолкнули в крохотную клетушку, куда едва проникал свет через маленькое подвальное оконце. В чуланчике было голо и пусто, лишь у стены стояла узкая скамейка. Привыкнув к полутьме и оглядевшись, я присел на скамью и стал ждать, что меня вызовут и наконец-то объяснят, в чем дело. Но никто за мной не пришел, и я до утра просидел, так и не сомкнув глаз.

Все во мне кипело: за что, думалось мне, схватили меня эти полицейские грубияны, что я сделал плохого, в чем провинился, как же можно чинить такой произвол, попирать человеческое достоинство! Хотелось расшвырять по кирпичику этот душный подвал, ответить обидой на обиду, пожаловаться на допущенную несправедливость. Однако я совсем не представлял, кому можно пожаловаться.

Лишь около десяти часов утра я услышал, как лязгнул замок. Передо мной появился полицейский, один из тех, кто потчевал меня зуботычинами. Он повел меня в кабинет пристава.

Господин Греков, главное полицейское начальство завода ДЮМО, предстал предо мной во всем своем неприглядном облике. Поражала какая-то тупость в его взгляде, самоуверенность и нахальство. Из его вопросов и по тому, как он воспринимал мои объяснения, я убедился, что он к тому же безмерно глуп, и я, малограмотный тогда паренек, как-то неожиданно почувствовал свое умственное и моральное превосходство над этим злым и нахальным «крючком» (так называли в ту пору полицейских городовых).

Злобно и нагло оглядев меня с ног до головы, Греков зевнул и, почесав пятерней затылок, угрюмо спросил:

— Ну, что, понравилось?

— Если бы вас посадили в такое грязное и унылое место, — ответил я, — то и вы, наверное, сказали бы то же самое: не понравилось.

— Ишь ты какой, — скривился Греков. — Слишком вольно ведешь себя.

— Нет, я ничего плохого вам не сделал, — сказал я, и во мне вдруг снова вспыхнула резкая неприязнь к атому невежественному держиморде. — А вот вы действительно вольно ведете себя, а вчера показали себя настоящим нахалом.

Пристав даже посинел от злости. Сорвавшись с места, он закричал и замахал на меня кулаками.

— Молчать! — заревел он. — Если ты и дальше будешь вести себя так же, то я опять посажу тебя, и ты заговоришь по-другому.