Учитывая создавшуюся тяжелую обстановку, мы сосредоточили тогда главное внимание в основном рабочем массиве города — на паровозостроительном заводе Гартмана. Не забывали при этом, разумеется, и второй по численности рабочий коллектив — патронный завод, а также железнодорожные мастерские и другие промышленные предприятия. Надо было укрепить подпольные явки, продолжать нашу агитационную деятельность, усилить двухстороннюю информацию — постоянно держать партийные организации в курсе политических событий и мероприятий, намечаемых партийным комитетом, самим знать о событиях на местах, о настроениях рабочих. Все это нам более или менее удавалось, и, несмотря на то что приходилось в день два и три раза менять место пребывания, мы не теряли связи с активистами и членами комитета.

Но тучи сгущались, круг полицейских облав сужался. Товарищи не раз предлагали мне покинуть Луганск, чтобы избежать почти неминуемого ареста. Но я не мог бросить порученный мне участок: в моих руках были все связи внутри организации и я не мог уйти со своего поста, не передав их в другие надежные руки. Кроме того, мне предстояло проделать все то, что было намечено районным собранием в практической части нашего отчетного доклада V съезду РСДРП, да и доклад этот был у меня на руках, и я не знал, где тогда находилась К. Н. Самойлова — второй делегат нашей партийной организации на съезд.

Задерживало и еще одно обстоятельство — я все еще подлежал суду по обвинению в попытке к убийству полицейского во время июльской забастовки 1905 года. И хотя разбор дела был отложен, суд должен был вскоре состояться, и я считал делом своей чести защитить на суде не только себя, но и нашу социал-демократическую организацию, использовать трибуну суда для разоблачения правительственной политики подавления революционного движения. Ради этого, думалось мне, стоило рисковать.

А события тем временем развивались в Луганске следующим образом.

Ушедший в подполье Луганский комитет партии через различные звенья профессионального общества продолжал влиять на повседневные дела как на гартмановском заводе, так и в городе. С волей рабочих пока что вынуждены были считаться заводское начальство и городские власти. Однако увольнения с завода передовых рабочих продолжались, и нам приходилось защищать их. Полиция усиливала репрессии против наших социал-демократических организаций. В город прибывали войска и казачьи сотни. Их часто сменяли, потому что мы старались связаться с рядовыми солдатами и казаками и разъяснить им всю их позорную роль — душителей народа и революции. Под влиянием большевистской агитации многие из них отказывались выступать против рабочих.

К этому времени на завод Гартмана был назначен новый пристав — Григорьев, цепной пес самодержавия, известный своими зверскими жестокостями при подавлении крестьянских беспорядков в Макаро-Яровской волости. Желая выслужиться перед жандармерией и хозяевами завода, он установил на заводе повсеместную слежку, усилил посты на проходных, не раз открыто заявлял, что покончит на заводе с большевистской заразой.

Разнузданный держиморда не раз пускал в ход кулаки, и не только против рабочих, но и против подчиненных ему полицейских. Рабочие давали ему отпор, а рядовые чины заводской полиции были вынуждены терпеть эти унижения и издевательства. Это обстоятельство в дальнейшем имело очень важное для нас значение, о чем я скажу несколько ниже.

Меня и других большевистских комитетчиков знали в лицо полицейские, и в частности полицейский по фамилии Дубина. Хорошо зная о силе рабочей организации и побаиваясь этой силы, они старались многое не замечать; до нас доходили сведения о том, что они скрывали от своих начальников многие известные им факты. Кто знает: может, они готовили себе оправдание на всякий случай. Дубина, встречаясь со мной, называл меня по имени-отчеству, а иногда, наедине, и информировал о тех или иных событиях.

В тот период производственное напряжение на заводе Гартмана значительно снизилось, выпуск паровозов сократился и прием на завод новых рабочих был затруднен. Оставшийся без работы муж моей старшей сестры Иван Иванович Щербина просил помочь ему устроиться именно на наш завод. (Здесь рабочие зарабатывали больше, чем на других предприятиях.) Надо заметить, что к тому времени И. И. Щербина сильно пристрастился к вину и стал хроническим алкоголиком. Иногда, в пору запоев, он терял человеческий облик и тянул в кабак последние вещи из дому, где и без того царила ужасная нужда. Я не раз говорил Ивану Ивановичу, что поручусь за него только тогда, когда он бросит пить. Все это вызывало у него злость против меня. В один из запоев в его затуманенном мозгу вновь вспыхнула ненависть ко мне, и он совершил такой поступок, который едва не стоил жизни мне, да и ему самому. Вот в этой истории я и столкнулся с городовым Дубиной.

Как-то, возвращаясь с работы после дневной смены, часов в восемь вечера, я повстречался с ним у проходных ворот. Оглянувшись по сторонам, он сказал мне вполголоса:

— Будьте добры, зайдите ко мне в полицейский участок.

Меня это насторожило, и я как мог спокойнее ответил:

— Мне нечего там делать, господин Дубина.

Но полицейский, продолжая оглядываться по сторонам, настаивал на своей просьбе.

Чтобы не препираться с ним дальше и не вызвать подозрений случайных прохожих, я решил пойти с Дубиной. В полицейской будке на небольшом столике в углу лежал какой-то сверток в плотном женском головном платке.

— Это ваше, — указывая на сверток, сказал Дубина.

Я недоуменно повел плечами и вопросительно посмотрел на полицейского. Дубина развязал сверток, и передо мной открылось его содержимое — несколько револьверов разных систем, множество запасных частей к ним и несколько десятков патронов. Да, это было действительно мое имущество, хранимое в лишь мне известном тайнике. Я был огорошен: как все это попало сюда и почему Дубина меня не арестует?

— Узнаете? — спросил он.

Я ответил, что впервые вижу все это и совершенно не понимаю, зачем он все это показывает мне. И тогда Дубина сообщил, что все это принес в полицейскую будку мой пьяный зять Щербина. Гнев захлестнул мне душу. Неужели он не понимал, чем все это грозит мне? Или алкоголь совсем затуманил ему разум? По счастливой случайности он попал к Дубине, который сыграл тут, иначе не скажешь, благородную роль. Он не заявил об этом факте своему начальству, а Щербине дал по шее и выпроводил вон. Теперь он добродушно говорил мне:

— Возьмите все это, я ничего не бачив. Тильки не забудьте об этом случае, — может, и мне когда-нибудь вы пригодитесь.