— А где пани Милда? — будто утопающий за соломинку, ухватился граф.

— Пани Милда — щеки румянит, полицию ждет, — ответила горничная Магдуте.

— Чего тут думать? — крикнул Мотеюс. — Давайте запрем их в погреб, пока полиция не прибудет.

— Папа, там же холодно и крысы, — заговорила Мартина.

— Тогда вы их, барышня, в свою комнату пригласите да марципанами угостите! — вскипел Мотеюс.

— Спасибо тебе, барышня ясная, за доброе слово. Дай свою белую ручку, на счастье тебе погадаю...

Мартину даже оторопь взяла от черных слов цыганки да ее низкого голоса.

— Папа, отпусти их.

— Пускай уходят. Пускай.

А цыганка уже на крыльце. Прильнула губами к руке графа, сиятельством величает, за доброе сердце хвалит, его родителей и праотцов возносит к небесам, желает им вечного блаженства, а ему с дочкой — радостной пасхи. И в вознаграждение за обиду, которую причинила челядь, исхлестав кнутами ее с племянниками, умоляет подарить дохлых кур табору.

— Папа, пускай...

— Пускай.

Увы, всех дохлых кур собрать они не успевают. Цыганята бросаются врассыпную, увидев, что по липовой аллее к поместью несутся вскачь два всадника.

— Господин Болесловас. О, боже! — вскрикивает пани Милда, оказавшись за спиной Мартины.

— Встать! Ни с места!

Голосом господина Болесловаса полнится поместье, полнится грудь Мартины. Господин Болесловас ставит свою лошадь на дыбы. С храпа хлопьями падает пена.

— Почему отпустили?

— Такова графская воля, — отвечает Мотеюс и зло сплевывает.

— О! — господин Болесловас долго держит руку у козырька, уставившись на графа с дочкой.

Невидимый дятел между тем продолбил клювом сердце Мартины. Теплая волна заливает грудь, щеки, руки и ноги.